— Да, — продолжал лорд Генри, обернувшись к Дориану идоставая из кармана платок, — картины Бэзила стали много хуже. Чего-то в них нехватает. Видно, Бэзил утратил свой идеал. Пока вы с ним были так дружны, он былвеликим художником. Потом это кончилось. Из-за чего вы разошлись? Должно быть,он вам надоел? Если да, то Бэзил, вероятно, не мог простить вам этого — таковыуж все скучные люди. Кстати, что сталось с вашим чудесным портретом? Я,кажется, не видел его ни разу с тех пор, как Бэзил его закончил… А, припоминаю,вы говорили мне несколько лет назад, что отправили его в Селби, и он не тозатерялся по дороге, не то его украли. Что же, он так и не нашелся? Какаяжалость! Это был настоящий шедевр. Помню, мне очень хотелось его купить. Ижаль, что я этого не сделал. Портрет написан в то время, когда талант Бэзилабыл в полном расцвете. Более поздние его картины уже представляют собой тулюбопытную смесь плохой работы и благих намерений, которая у нас дает правохудожнику считаться типичным представителем английского искусства… А выобъявляли в газетах о пропаже? Это следовало сделать.
— Не помню уже, — ответил Дориан, — Вероятно, объявлял. Ну,да бог с ним, с портретом! Он мне, в сущности, никогда не нравился, и я жалею,что позировал для него. Не люблю я вспоминать о нем. К чему вы затеяли этотразговор? Знаете, Гарри, при взгляде на портрет мне всегда вспоминались двестрочки из какой-то пьесы — кажется, из «Гамлета»… Постойте, как же это?..
Словно образ печали,
Бездушный тот лик…
Да, именно такое впечатление он на меня производил.
Лорд Генри засмеялся.
— Кто к жизни подходит как художник, тому мозг заменяетдушу, — отозвался он, садясь в кресло.
Дориан отрицательно потряс головой и взял несколько тихихаккордов на рояле.
Словно образ печали,
Бездушный тот лик…
— повторил он.
Лорд Генри, откинувшись в кресле, смотрел на него из-подполуопущенных век.
— А между прочим, Дориан, — сказал он, помолчав, — чтопользы человеку приобрести весь мир, если он теряет… как дальше? Да: если онтеряет собственную душу?
Музыка резко оборвалась. Дориан, вздрогнув, уставился насвоего друга.
— Почему вы задаете мне такой вопрос, Гарри?
— Милый мой. — Лорд Генри удивленно поднял брови. — Яспросил, потому что надеялся получить ответ, — только и всего. В воскресенье япроходил через Парк, а там у Мраморной Арки стояла кучка оборванцев и слушалакакого-то уличного проповедника. В то время как я проходил мимо, он как развыкрикнул эту фразу, и меня вдруг поразила ее драматичность… В Лондоне можноочень часто наблюдать такие любопытные сценки… Вообразите — дождливыйвоскресный день, жалкая фигура христианина в макинтоше, кольцо бледных испитыхлиц под неровной крышей зонтов, с которых течет вода, — и эта потрясающаяфраза, брошенная в воздух, прозвучавшая как пронзительный истерический вопль.Право, это было в своем роде интересно и весьма внушительно. Я хотел сказатьэтому пророку, что душа есть только у искусства, а у человека ее нет. Нопобоялся, что он меня не поймет.
— Не говорите так, Гарри! Душа у человека есть, это нечто доужаса реальное. Ее можно купить, продать, променять. Ее можно отравить илиспасти. У каждого из нас есть душа. Я это знаю.
— Вы совершенно в этом уверены, Дориан?
— Совершенно уверен.
— Ну, в таком случае это только иллюзия. Как раз того, вочто твердо веришь, в действительности не существует. Такова фатальная участьверы, и этому же учит нас любовь. Боже, какой у вас серьезный и мрачный вид,Дориан! Полноте! Что нам за дело до суеверий нашего века? Нет, мы больше неверим в существование души. Сыграйте мне, Дориан! Сыграйте какой-нибудь ноктюрни во время игры расскажите тихонько, как вы сохранили молодость. Вы, верно,знаете какой-нибудь секрет. Я старше вас только на десять лет, а посмотрите,как я износился, сморщился, пожелтел! Вы же поистине очаровательны, Дориан. Исегодня более чем когда-либо. Глядя на вас, я вспоминаю день нашей первойвстречи. Вы были очень застенчивый, но при этом довольно дерзкий и вообщезамечательный юноша. С годами вы, конечно, переменились, но внешне — ничуть.Хотел бы я узнать ваш секрет! Чтобы вернуть свою молодость, я готов сделать всена свете — только не заниматься гимнастикой, не вставать рано и не вестидобродетельный образ жизни. Молодость! Что может с ней сравниться? Как этоглупо — говорить о «неопытной и невежественной юности». Я с уважением слушаюсуждения только тех, кто много меня моложе. Молодежь нас опередила, ей жизньоткрывает свои самые новые чудеса. А людям пожилым я всегда противоречу. Я этоделаю из принципа. Спросите их мнения о чем-нибудь, что произошло только вчера,— и они с важностью преподнесут вам суждения, господствовавшие в тысячавосемьсот двадцатом году, когда мужчины носили длинные чулки, когда люди верилирешительно во все, но решительно ничего не знали… Какую прелестную вещь выиграете! Она удивительно романтична. Можно подумать, что Шопен писал ее наМайорке, когда море стонало вокруг его виллы и соленые брызги летели в окна.Какое счастье, что у нас есть хоть одно неподражательное искусство! Играйте,играйте, Дориан, мне сегодня хочется музыки!.. Я буду воображать, что вы — юныйАполлон, а я — внимающий вам Марсий… У меня есть свои горести, Дориан, окоторых я не говорю даже вам. Трагедия старости не в том, что человек стареет,а в том, что он душой остается молодым… Я иногда сам поражаюсь своейискренности. Ах, Дориан, какой вы счастливец! Как прекрасна ваша жизнь! Вы всеизведали, всем упивались, вы смаковали сок виноградин, раздавливая их во рту.Жизнь ничего не утаила от вас. И все в ней вы воспринимали как музыку, поэтомуона вас не испортила. Вы все тот же.
— Нет, Гарри, я уже не тот.
