— Гарри, как вам не стыдно говорить такие вещи! Сердце Геттивовсе не разбито. Конечно, она поплакала и все такое. Но зато она необесчещена. Она может жить, как Пердита, в своем саду среди мяты и златоцвета.
— И плакать о неверном Флоризеле, — докончил лорд Генри, сосмехом откидываясь на спинку стула. — Милый мой, как много еще в васпрезабавной детской наивности! Вы думаете, эта девушка теперь сможетудовлетвориться любовью человека ее среды? Выдадут ее замуж за грубияна-возчикаили крестьянского парня. А знакомство с вами и любовь к вам сделали свое дело:она будет презирать мужа и чувствовать себя несчастной. Не могу сказать, чтобываше великое самоотречение было большой моральной победой. Даже для начала этослабо. Кроме того, почем вы знаете, — может быть, ваша Гетти плавает сейчас,как Офелия, где-нибудь среди кувшинок в пруду, озаренном звездным сиянием?
— Перестаньте, Гарри, это невыносимо! То вы все превращаетев шутку, то придумываете самые ужасные трагедии! Мне жаль, что я вам всерассказал. И что бы вы ни говорили, я знаю, что поступил правильно. БеднаяГетти! Сегодня утром, когда я проезжал верхом мимо их фермы, я видел в окне ееличико, белое, как цветы жасмина… Не будем больше говорить об этом. И не пытайтесьменя убедить, что мое первое за столько лет доброе дело, первый самоотверженныйпоступок на самом деле чуть ли не преступление. Я хочу стать лучше. И стану…Ну, довольно об этом. Расскажите мне о себе. Что слышно в Лондоне? Я давно небыл в клубе.
— Люди все еще толкуют об исчезновении Бэзила.
— А я думал, что им это уже наскучило, — бросил Дориан, едвазаметно нахмурив брови и наливая себе вина.
— Что вы, мой милый! Об этом говорят всего только полторамесяца, а обществу нашему трудно менять тему чаще, чем раз в три месяца, — натакое умственное усилие оно не способно. Правда, в этом сезоне ему оченьповезло. Столько событий — мой развод, самоубийство Алана Кэмпбела, а теперьеще загадочное исчезновение художника! В Скотланд-ярде все еще думают, чточеловек в сером пальто, уехавший девятого ноября в Париж двенадцатичасовымпоездом, был бедняга Бэзил, а французская полиция утверждает, что Бэзил вовсе ине приезжал в Париж. Наверное, через неделю-другую мы услышим, что его видели вСан-Франциско. Странное дело — как только кто-нибудь бесследно исчезает, тотчасразносится слух, что его видели в Сан-Франциско! Замечательный город, должнобыть, этот Сан-Франциско, и обладает, наверное, всеми преимуществами тогосвета!
— А вы как думаете, Гарри, куда мог деваться Бэзил? —спросил Дориан, поднимая стакан с бургундским и рассматривая вино на свет. Онсам удивлялся спокойствию, с которым говорил об этом.
— Понятия не имею. Если Бэзилу угодно скрываться, — это егодело. Если он умер, я не хочу о нем вспоминать. Смерть — то единственное, о чемя думаю с ужасом. Она мне ненавистна.
— Почему же? — лениво спросил младший из собеседников.
— А потому, — лорд Генри поднес к носу золоченый флакончик суксусом, — что в наше время человек все может пережить, кроме нее. Есть толькодва явления, которые и в нашем, девятнадцатом, веке еще остаются необъяснимымии ничем не оправданными: смерть и пошлость… Давайте перейдем пить кофе вконцертный зал, — хорошо, Дориан? Я хочу, чтобы вы мне поиграли Шопена. Тотчеловек, с которым убежала моя жена, чудесно играл Шопена. Бедная Виктория! Ябыл к ней очень привязан, и без нее в доме так пусто. Разумеется, семейнаяжизнь только привычка, скверная привычка. Но ведь даже с самыми дурнымипривычками трудно бывает расстаться. Пожалуй, труднее всего именно с дурными.Они — такая существенная часть нашего "я".
Дориан, ничего не отвечая, встал из-за стола и, пройдя всоседнюю комнату, сел за рояль. Пальцы его забегали по черным и белым клавишам.Но когда подали кофе, он перестал играть и, глядя на лорда Генри, спросил:
— Гарри, а вам не приходило в голову, что Бэзила моглиубить?
Лорд Генри зевнул.
— Бэзил очень известен и носит дешевые часы. Зачем же былобы его убивать? И врагов у него нет, потому что не такой уж он выдающийсячеловек. Конечно, он очень талантливый художник, но можно писать, как Веласкес,и при этом быть скучнейшим малым. Бэзил, честно говоря, всегда был скучноват.Только раз он меня заинтересовал — это было много лет назад, когда он призналсямне, что безумно вас обожает и что вы вдохновляете его, даете ему стимул ктворчеству.
— Я очень любил Бэзила, — с грустью сказал Дориан. — Значит,никто не предполагает, что он убит?
— В некоторых газетах такое предположение высказывалось. А яв это не верю. В Париже, правда, есть весьма подозрительные места, но Бэзил нетакой человек, чтобы туда ходить. Он совсем не любознателен, это его главныйнедостаток.
— А что бы вы сказали, Гарри, если бы я признался вам, чтоэто я убил Бэзила?
Говоря это, Дориан с пристальным вниманием наблюдал за лицомлорда Генри.
— Сказал бы, что вы, мой друг, пытаетесь выступить не всвоей роли. Всякое преступление вульгарно, точно так же, как всякаявульгарность — преступление. И вы, Дориан, не способны совершить убийство.Извините, если я таким утверждением задел ваше самолюбие, но, ей-богу, я прав.Преступники — всегда люди низших классов. И я их ничуть не осуждаю. Мнекажется, для них преступление — то же, что для нас искусство: просто-напростосредство, доставляющее сильные ощущения.
— Средство, доставляющее сильные ощущения? Значит,по-вашему, человек, раз совершивший убийство, способен сделать это опять?Полноте, Гарри!
— О, удовольствие можно находить во всем, что входит впривычку, — со смехом отозвался лорд Генри. — Это один из главных секретовжизни. Впрочем, убийство — всегда промах. Никогда не следует делать того, о чемнельзя поболтать с людьми после обеда… Ну, оставим в покое беднягу Бэзила.Хотелось бы верить, что конец его был так романтичен, как вы предполагаете. Номне не верится. Скорее всего, он свалился с омнибуса в Сену, а кондуктор скрылэто, чтобы не иметь неприятностей. Да, да, я склонен думать, что именно так ибыло. И лежит он теперь под мутно-зелеными водами Сены, а над ним проплываюттяжелые баржи, и в волосах его запутались длинные водоросли… Знаете, Дориан,вряд ли он мог еще многое создать в живописи. Его работы за последние десятьлет значительно слабее первых.
Дориан в ответ только вздохнул, а лорд Генри прошелся изугла в угол и стал гладить редкого яванского попугая, сидевшего на бамбуковойжердочке. Как только его пальцы коснулись спины этой крупной птицы с серымикрыльями и розовым хохолком и хвостом, она опустила белые пленки сморщенных векна черные стеклянные глаза и закачалась взад и вперед.
