белый же тюрбан, из другой ткани, довольно туго скрученный.
Смуглое лицо, обрамленное белоснежным убрусом, поражало безупречностью и соразмерностью черт; Деревнину вспомнился старинный образ Богородицы, встреченный в храме где-то на московской окраине, такой же тонкий, малость длинноватый нос, такие же огромные черные глаза, только богомаз, живший лет триста назад, не смог передать длину и великолепие черных, загибающихся кверху ресниц.
Возраст женщины подьячий определить не смог – он привык к московским жительницам, которые так раскрашивали лица, что все делались одинаковы и дивным образом вообще лишались возраста. Эта же лицо имела гладкое, как у девушки, но щеки – чуть впалые, и полумрак в горнице не давал понять, есть ли на тех щеках румянец. Да и не могла она быть моложе тридцати лет – ногаец говорил, что она сама выбрала себе мужа, а кто ж это позволит совсем молоденькой девке?
Жанаргуль легко встала и поклонилась сперва князю, потом – Ораз-Мухаммаду. Тот сказал ей:
– Салем, карындас.
– Что это? – тихо спросил ногайца Деревнин.
– Это – «приветствую, младшая сестра», – шепнул ногаец.
– Она же старше…
– Он – хан, так надо… Видишь, она сразу поняла, кто пришел.
Женщина с любопытством посмотрела на Деревнина, и он понял: да ведь она не знает, что перед ней хозяин дома, и, статочно, думает, будто ее соплеменник и его друг привели с собой своего русского прислужника.
Ногаец заговорил первым и принялся всех рассаживать. Для Ораз-Мухаммада сидеть на полу было делом привычным, Жанаргуль уселась так, что подьячему сделалось неловко: ее колени торчали в разные стороны, невольно заставляя задуматься о том, что у женщины промеж ног.
Деревнину не хотелось садиться на пол, но князь предложил сесть на скамью, откуда Жанаргуль сняла тюфяк, перину, одеяло и подушки. Подьячий понял – она не привыкла спать на возвышении; статочно, даже боялась во сне свалиться, мальчики – тем более. В единственной юрте, которую посетил подьячий, ложе возвышалось над кошмой, но ненамного.
Верхнюю одежду мужчины небрежно бросили на пол.
Дальше разговор шел на казахском языке, ногаец в нем тоже участвовал.
Сидя на скамье, Деревнин сверху вниз смотрел на Жанаргуль и мужчин. Ему казалось отчего-то, что женщины в тех краях должны при мужчинах закрывать лица и не вести с ними речей. Но Жанаргуль не смущалась, кажется, даже пыталась спорить.
– Иван Андреевич, приступай, – велел князь. – Только не вздумай корить ее за то, что она убила татарина. Иначе не могла.
Подьячий вспомнил – ей так муж велел. Но вряд ли он прямо сказал: возьми нож и ткни того человека в брюхо. Все тут было сложнее, и следовало учитывать, что у степняков свои обычаи.
– Спроси ее – давно ли замужем, – сказал Деревнин.
Оказалось – тринадцать лет, и на прочие несложные вопросы она ответила: замуж шла охотно, ехать с отцом ее детей в Московское царство не больно желала, но и отпускать его одного было бы плохо – он мужчина, ему трудно год или два жить без своей женщины. Такая прямота Деревнина даже порадовала: значит, женщина не из тех, кто будет мяться, жаться, увиливать и в конце концов соврет. А вранья от баб он по долгу службы наслушался преизрядно.
– Чем муж занимался в Кремле? – спросил Деревнин.
Жанаргуль рассказала – отец ее детей несколько раз приезжал туда к мужчинам, которые там служили, и вместе с ними ходил по городу, узнавал русские слова, потом записывал их. Встречался он также с иностранцами, их слова тоже записывал.
– Это, видно, были немцы, – сказал Ораз-Мухаммад.
– Полагаю, да. Сын говорил, что Бакир приехал учить русский язык, немецкий язык, кажется, еще польский, – ответил подьячий. – Спроси ее, говорил ли муж о каких-то иных встречах. Может быть, с ним пытались познакомиться люди, которые хорошо говорят по-русски, но не выглядят как русские?
– Ты о ком подумал, Иван Андреевич? – спросил ногаец.
– О купцах с Английского двора. Вечно норовят всюду сунуть нос.
Отношение к англичанам на Москве было двойственное. Товары, ими привозимые, ценились. А вот они сами… Приказные в большинстве разделяли мнение дьяков Щелкаловых, правивших Посольским приказом: больно много прав дал им боярин Годунов. И были опасения, что эти люди постараются взять как можно больше власти.
Жанаргуль сказала, что о таких от отца своих детей, когда он выходил в город, не слышала. Деревнин вздохнул с облегчением: распутывать английские козни ему вовсе не хотелось. Однако было у него подозрение, что женщина не всю правду сказала. Он решил вернуться к этому вопросу чуть позже.
Он спросил о детях: как звать, сколько лет. Жанаргуль оживилась: старший Саид, младший Адиль, старшего родила через девять месяцев после свадьбы, младшего – когда отец ее детей был в Ногайской Орде, ездил туда с учителем спасать старые книги.
– Я понял. Тогда у нас был голод, чуть ли не весь скот пал, наши люди стали целыми аулами откочевывать к югу, к морю, – объяснил князь. – Старики умирали, их добро оставляли в степи. После смерти какого-нибудь имама некому было позаботиться о его книгах.
– Скажи ей – ее муж достойный человек. У нас тоже бывали времена, когда приходилось спасать книги… – Деревнин вздохнул, вспомнив набег крымского хана Девлет-Гирея, когда вся Москва пылала и была отдана крымчакам на разграбление. Тогда отважные священники и монахи выносили из огня святые книги и, убегая на север, клали в мешки не припасы – Евангелия.
Жанаргуль заговорила взволнованно и быстро.
– Она клянется, что ее муж – лучший из людей, честный, верный, умный, одаренный, – перевел Ораз-Мухаммад. – И что он не мог совершить того, в чем его обвинили.
– Скажи ей: я видел ее мужа Бакира, говорил с ним, я подтверждаю – он таков и есть. Он человек горячий, прямой, достойный, так и переведи. Он был на Земском дворе, узнал украшения Айгули и был готов убить того, кто ей причинил вред, это обязательно переведи. И спроси – что было перед тем, как муж приказал ей убить татарина. Было ли что-то необычное, непонятное? О том, в чем его обвинили, пока не спрашивай!
Ораз-Мухаммад перевел ей просьбу, Жанаргуль улыбнулась
