диалектальные онгерманландские выражения, устаревшие слова, откуда каталонскому парню все это знать? Но, оказывается, он родился в Швеции, ему лет тридцать пять, его родня так и живет на Вермдё, а сам он переехал в Барселону, когда ему было десять. Родители заставляли его продолжать учить шведский, хотели, чтобы он был билингвом, и шведским он владеет в совершенстве. Мы говорим о хлебе на закваске и о том, как лучше печь печенье. Я объясняю ему, почему Май такая, какая есть, мы чудесно проводим время. Прежде чем вернуться в горы, к пекарне и беременной жене, которая работает детским психологом, он говорит, что я должна беречь себя и что он очень рад был работать над моим романом. Он никогда не переводил ничего подобного и сердечно меня благодарит, а я благодарю его за перевод. Какую огромную работу он проделал! Я обещаю заехать к нему, если мы отправимся в горы. Он сразу понимает, что этого мне хочется больше всего – совершить с семьей путешествие в горы и купить органический хлеб в его пекарне. Так удивительно, что он видит и принимает мою болезнь, бережно одобряет мою суперкороткую стрижку, а может быть, мы просто разделяем счастливый опыт держать руки на теплом тесте, отправлять в разогретую печь буханки хлеба на закваске, создавая жизнь, то, что так необходимо для тела и души. Нет, я не считаю, что углеводы в хлебе опасны для жизни, у меня просто нет сил так считать. Остается верить, что хлеб – это жизнь.
А можно взглянуть на это иначе. Есть люди, которые не хотят, чтобы я страдала от побочных эффектов «Тамоксифена» и химиотерапии. Люди, не готовые выслушивать, как я устала, как подавлена, как надомной висит Молиден. Они хотят, чтобы в их присутствии я была сильной. Я нужна им. Им нужна подруга, но не слабая, а сильная. Которая рядом, которая поддержит, которая их видит. Взрослый человек, а не требовательный капризный ребенок.
Но ситуацию нельзя изменить усилием воли. Нужно время.
Удар за ударом из-за моей наивности, по незнанию. Держись подальше. Скажи «нет». Спрячься.
И все же я говорю «да». Снова. Разумеется, я приду. Конечно, помогу.
Почему я никак не могу понять: у меня уже нет того количества ресурсов, что было до болезни? И не учитываю, что мне теперь необходимы перерывы? Поскольку я не пишу сейчас художественного текста, я не осмеливаюсь отказываться от работы. Разовые подработки, литературная критика. Этот непредсказуемый мир, изменчивая сфера. Цена, которую приходится платить за то, что пишешь. Д. волнуется перед выходом книги, и я пишу ей: «Это цена, которую ты платишь за возможность писать». Удивительный парадокс – чтобы писать, ты должен хорошо переносить одиночество и долгие периоды самодисциплины. Когда никто тебя не видит, никто не хвалит. А потом ты вдруг должен стать артистом – выступать, демонстрировать себя. На сцене, в интервью и дебатах. Быть толстокожим, готовым к любому удару. Пока создаешь текст, все наоборот: прозрачность, тонкая кожа, полная откровенность.
На литературном фестивале одна коллега говорит: «Почему бы просто не сказать “нет”? Тебе ведь необязательно на все соглашаться? Почему ты не откажешься?» Она добавляет, что перед выступлениями ее часто охватывает паника. И теперь она стала отменять мероприятия. Причем не только заранее, но и прямо накануне.
Но это трудно. Я так воспитана. Согласно моим представлениям о морали, надо выполнять те обязательства, что ты на себя берешь. В моей системе координаты успеха не даются раз и навсегда, их можно легко лишиться.
По-моему, в Молиден я приехала только на захоронение урны? Я говорила с церковным сторожем, мы заказали новую гранитную плиту. На старой папино имя не поместилось, там уже значились дедушка, бабушка и дядя Гуннар. А теперь – одинокое имя на одиноком камне в земле.
Была Троица. Июнь. Но холодно и дождливо. Грета, Адам, Диса, Иван и я. Дядя Эрик и тетя Инга тоже пришли. Я ведь тогда набрала ландышей? Когда все заторопились к могиле, я не нашла достаточного количества зонтиков и дождевиков, Грета с Адамом вступили в ожесточенную перепалку. Дождь лил как из ведра.
Я по-прежнему не могу сосредоточиться. Не то что раньше. Надо ли вмешиваться в ссору, занимать чью-то сторону? Разве нельзя настроиться на то, что мы пришли прощаться? Я должна… осознать, что папа там, в урне. Его материя. Остатки материи. Мне кажется, мы присутствуем на собственных похоронах. Папа, который так боялся похорон… по-моему, мы все делаем не так. Кремировали его, хотя он, возможно, этого не хотел. Да нет, наверное, все-таки хотел. Он ведь был тут с нами в церкви в июле прошлого года?
На самом деле все, конечно, конкретно и лишено сентиментальности. Проливной дождь, бьющий по гравийной кладбищенской дорожке. Церковный сторож, который знает все, потому что много раз это проходил. Он выкопал яму в земле, куда мы должны опустить урну. Все-таки я испытываю облегчение – теперь папа будет тут с бабушкой, дедушкой и Гуннаром. В земле, на песчаном холме.
Потом мы встречаемся с риелтором. Для него наша усадьба ничем не отличается от других таких же в округе. Объект. Хороший объект, с потенциалом, но радоваться рано. Цены здесь не городские, да и дом требует вложений. Хотя в последние годы рынок недвижимости в Эрншёльдсвике переживает расцвет. И тут конкретика – карты, обозначения построек, обременения. Нет, на первой встрече у нас чисто практический разговор. До показов надо вывезти вещи. Но можно пойти и другим путем, говорит риелтор, – продать все как есть вместе с инвентарем. Забрать только личные вещи, то, что нравится, а покупатель пусть делает, что хочет. Есть клининговые компании, у которых можно заказать уборку как перед продажей, так и после переезда. «Ну, перед продажей мы и сами можем навести порядок», – замечает Грета. В начале лета или ранней осенью. Для такого места это лучшее время. Показы. Река, хозяйственные постройки. Мы заходим в сарай, в мастерскую. Риелтор говорит, что надо расчистить проходы, чтобы можно было заглянуть внутрь больших помещений, заваленных хламом.
Трава на участке должна быть скошена. Если мы сейчас вывезем личные вещи и сделаем генеральную уборку, то можно ли будет фотографировать в конце лета? И продавать дом в сентябре?
Позднее риелтор скажет, что запах табака – большая проблема. Пока мы жили в доме, готовили еду и проветривали, он ощущался не так сильно, но когда заходишь в пустой дом, вонь сразу ударяет в нос. Поэтому
