Ну, что мне посыпать голову пеплом? — спросил он.
— Ладно, — нехотя проговорил Кропоткин.
— Мир? — спросил Саша.
— Мир, — кивнул будущий анархист.
— Тогда давай ещё покатаемся, — предложил Саша. — Темно, конечно, но фонари горят. Осторожнее только, я бы не хотел лишиться моего связного на той стороне.
И встретил пламенный взгляд будущего революционера.
— Да я шучу, — бросил Саша, садясь на велосипед. — Извини, если что!
И нажал на педали.
В четверг 22 октября Саша получил письмо от Пирогова, внутри была фотография. На ней были не очень приятные на вид круги плесени в чашках Петри в окружении прозрачных областей.
'Кажется у нас получается, — писал знаменитый хирург, — гной вокруг колоний плесени просветляется. Посмотрите от них на дюйм светлые ореолы. Это какое-то чудо! Попробуем накопить побольше плесени, чтобы проверить на мышах.
p.s. В нашу воскресную школу пришло пятьдесят учеников'.
Саша тут же сел писать ответ:
'Кажется нас можно поздравить, но необходимо не потерять этот штамм. Возможно нам просто очень повезло. Отдайте часть ваших грибов Склифосовскому в Москву, а часть — ко мне в Петербургскую лабораторию. Пусть тоже попробуют вырастить и повторить эксперимент.
p.s. В мою воскресную школу пришло почти 100 человек'.
В воскресенье 25 октября у флигеля Михайловского дворца собралась толпа совершенно невообразимая. Главным образом девушки в лаптях, поддевках, и сарафанах под ними. Настя, понятно, посреди них.
«Вот, что такое сарафанное радио!» — подумал Саша.
Он для них, видимо, вроде Алена Делона, который не пьёт одеколон и говорит по-французски.
Желающих положительно некуда было сажать.
И учебников снова не хватало.
Прихватить с собой дополнительный финансовый ресурс Саша не догадался.
Посмотрел на Кропоткина. Тот вздохнул и развёл руками.
Перевёл взгляд на Гогеля. И гувернёр с готовностью полез в кошелёк.
— Только при условии, что вы не будете отказываться от возврата долга, Григорий Фёдорович, — сказал Саша.
Генерал кивнул.
У него оказалось 20 рублей, чего должно было хватить на 25 комплектов. Новеньких пришло человек пятьдесят. Ладно, один на двоих. И учёба в две смены. Последние Саше не нравилось больше всего. Не потому что поздно закончится, а потому что половина народу разбежится.
Поэтому Саша оставил Кропоткина за старшего и поехал с Гогелем в Смольный институт, где была квартира Ушинского.
Константин Дмитриевич проблему понял, принял близко к сердцу, попытался возразить, что по воскресеньям у институток хоровое пение, но сказал, что пару классов найдёт. Таким образом девушки были пристроены.
Приехал обратно, отвел девушек в Смольный. Между прочим, пешком. Роздал свежекупленные Кошевым и лакеем Митькой учебники.
Вернулся в Михайловский дворец только к третьему уроку.
Честно не преподавал, ибо устал. Только наблюдал за процессом.
После уроков, когда пажи остались разбирать полёты и скидываться на учебные пособия, Кропоткин попросил слова.
— Четыре дня назад из Казанского университета был исключен 21 студент за овацию на лекции профессора Булича, — сказал Кропоткин. — В знак протеста ещё 137 студентов подали прошения об увольнении или переводе в другие университеты.
— За аплодисменты? — удивился Саша. — Какой в этом криминал? Они же не линейками по партам стучали!
— У нас любые демонстрации запрещены, — сказал Петя. — Как одобрения, так и порицания.
— Идиотизм! — поморщился Саша. — А что за профессор Булич?
— Доктор славяно-русской филологии, — объяснил Кропоткин, — популярный лектор либерального направления, недавно вернувшийся из Европы.
— Понятно, — вздохнул Саша. — Господи! Опять с отцом ругаться!
— Только не до гауптвахты, — попросил Кропоткин.
— Не от меня зависит, — сказал Саша. — Впрочем, постараюсь быть максимально политкорректным.
— Александр Александрович! — вмешался Гогель. — Не стоит! Государь вряд ли к этому причастен. Он и не знает, наверное.
— Значит, будет знать, — отрезал Саша.
Никсы за семейным ужином не было, ибо умотал на бал. Зато была мама́, что несколько обнадёживало. Саша считал её умеренным крылом своей партии.
— Папа́, — начал Саша, — а что за история с казанскими студентами? Мне какие-то странные вещи рассказывают.
— Та-ак! — протянул царь. — Саша я не хочу это обсуждать.
— Я не обсуждать, — возразил Саша, — я спросить. Говорят, их за овацию исключили? То есть ребятам сломали жизнь за то, что они приветствовали любимого преподавателя. Я сразу понял, что это совершенно невозможно. Ты же не вождь дикого африканского племени, чтобы так поступать. Врут ведь, да?
Царь скомкал салфетку и бросил на стол.
— Саша! Почти год назад вышел приказ, воспрещающий студентам изъявлять знаки одобрения или порицания профессорских лекций под угрозой исключения, сколько бы ни было виновных. Они его нарушили. Прямо, нагло и откровенно.
— Зачем он вышел? — поинтересовался Саша. — Вторую часть я ещё могу понять: нехорошо издеваться над учителями. Можно просто опросник среди студентов запустить, чтобы они могли оценить преподавателей. И, если им кто-то радикально не нравится, разобраться почему и, может быть, признать их правоту. Цивилизованное, мирное решение вопроса.
— Ты предлагаешь студентам оценивать преподавателей? — поразился папа́.
— Разумеется, что в этом удивительного? Университет же для них, а не для преподавателей. Не мой портной же меня оценивает, а я — своего портного.
— Профессор — несколько важнее портного.
— Конечно, я утрирую. Но суть та же.
— Саша, университет не только для студентов, образование подданных важно для государства.
— Конечно. Поэтому, если студентам что-то не нравиться, можно ли говорить о том, что данный профессор хорошо служит государству? Ведь тому, что он говорит, скорее всего, не верят.
— Ты просто всё ставишь с ног на голову!
— Сколько раз я это слышал! А мне иногда кажется, что окружающие стоят на голове. Но не о порицании речь, в конце концов. А об одобрении. В этом-то что плохого?
— Профессора не должны увлекаться суетным исканием популярности между студентами, а обязаны добросовестно исполнять свой долг.
— Надо же как высокоморально! — усмехнулся Саша. — Напоминает Вольтеровское: врач должен брать деньги не иначе, как с неохотой. Или кантианское: добродетель лишь тогда добродетель, когда по велению долга. А по велению сердца — это уже удовольствие, а не добродетель.
— Я поражаюсь твоей начитанности, — сказал царь. — Но почему обязательно Вольтер?
— Кант не меньше него ханжа. На этом фоне меня просто восхищает наш Бажанов. В наставлениях Никсе он писал, что не
