царь Дмитрий и многие города ему крест целуют. Посылать в Москву гурты скота и думать было нечего. А ведь как раз скотом и промышлял всю жизнь Козьма Миныч. На том и богатство свое сделал, на том и с московскими посадскими людьми знакомство свел. Не в одном Нижнем Козьму Миныча почитали и в старосты выбирали. На Москве его тоже многие знали. Дела свои он всегда вел по совести. Хоть свою выгоду и блюл, но слово держал и обмана от него не было.
А теперь сильно задумываться стал Козьма Миныч. Не ему одному трудно приходилось. Чуть что не вся торговля становилась. Взять хоть бы хлеб. Кабы остался у брата Дорофея хлеб, Козьма Миныч, хоть и обещал Домне продать, а и сам бы не знал куда. В Нижнем столько не продашь, да и цены хорошей не дадут, а в Москву не довезти. А все отчего? Воровские люди и в прежние годы бывали, – хорошо про то знал Козьма Миныч, – но все-таки на большие обозы или на гурты редко нападали, опасались московских государевых стражников и стрельцов. А ныне в Нижнем по сию пору московскому государю Василию Ивановичу Шуйскому и стрельцы и весь народ прямили, а по другим городам отложились от него, крестное целованье порушили, снова Дмитрию Иванычу крест поцеловали.
Отправишь гурт, а в Муроме в первом, как узнают, чей скот и откуда, сразу отберут – скажут: царь Дмитрий Иванович велел у изменников истинному царю Дмитрию всякий товар отбирать и в его стоянку – в Тушино – отправлять. Какой порядок может быть, когда одни города за Василья Иваныча стоят, а другие – за Дмитрия? И хуже всего, что за Дмитрием опять литовские и польские полки пришли и принялись грабить русскую землю.
В Нижний те нехристи покуда еще не заходили, а разговоров про них много было.
Снег уж выпал, зима настала, когда, 21 ноября, за Козьмой Минычем пришел стражник – звать его на воеводский двор к воеводе Александру Андреичу Репнину. Там оба воеводы были – и Репнин и Алябьев, – и архимандрит Иоиль с соборным причтом, и дьяк Василий Семенов, и стрелецкий голова Баим Колзаков, да еще послано за земскими старостами и лучшими посадскими людьми.
– А по какому делу – не знаешь? – спросил Козьма Миныч.
– Да там, слышно, из Балахны Якупка Полуехтов приехал от игумна Никольского монастыря Ионы с письмом к архимандриту нашему Иоилю. Вот отец Иоиль и принес то письмо воеводам почитать, что они приговорят.
Когда Козьма Миныч пришел в воеводскую избу, там уж собралось десятка два посадских, и архимандрит Иоиль только что кончил читать посланье Ионы.
Козьма Миныч перекрестился, отдал поклон хозяину и подошел под благословенье к отцу Иоилю. Старичок он был сухонький, седенький, а на ногу легкий – всюду сам бегал по монастырю, потачки никому не давал. Хозяин был. И глазки у него, хоть маленькие, а зоркие и с хитрецой.
– Вот, Козьма Миныч, – заговорил он быстро, тот еще руку ему не успел поцеловать, – пишет мне отец Иона с Балахны, повещает, что поцеловали они крест царевичу Дмитрию Ивановичу, и нас увещает вину ему свою принести и крест поцеловать, не то де на нас придет рать литовских людей, потому как и Муром, и Владимир, и Шуя, и Суздаль поцеловали крест Дмитрию. Только де за Нижним и дело.
– Не только городов на Руси, что Суздаль, да Шуя, да Владимир, – заговорил густым голосом, не торопясь, воевода Репнин, поглаживая широкую бороду, и сверху поглядел на шустрого монаха, словно кучер на чересчур резвую лошадку. – Вон Вологда по сю пору царю Василью Иванычу прямит, и Ярославль, и Кострома. А снизу, по Волге, слышно, Шереметев с большой ратью идет и воров всех побивает.
– Верное твое слово, князь Александр Андреич, – подхватил отец Иоиль. – Смута большая по всей земле. И на чем совершится – не угадать. До нас-то не так и близко. Можно и погодить. Коли Дмитрий Иваныч на Москву придет, поспеем тогда и мы повинную послать и крест поцеловать.
– Гоже ль так-то, отец Иоиль? – недовольно проговорил воевода Алябьев. – Уж коли мы царю Василью крест целовали, надо и помогу ему делать. Есть же у нас тут стрелецкое войско. Чего там ждать, покуда на нас литовская рать придет. Ударим лучше враз на Балахну, а там на Муром, прогоним воров, начинщиков посечем, а народу велим царю Василью вину принести.
Воевода Репнин только головой покачал и поглядел на Козьму Миныча, точно сам не хотел вступаться.
– Погоди малость, Андрей Степаныч, – заговорил Козьма Миныч, – мало ли неповинной крови хрестьянской пролито. Может, допрежь добром сговориться попытать. Послать бы к ним на Балахну гонца, чтобы они к нам от себя кого потолковей прислали, хотя бы Василья Кухтина да Тимофея Таскаева. Мы им тут скажем: как это возможно, чтоб то вправду царевич Дмитрий Иваныч был? Ведомо всем, что Дмитрий царевич в Угличе убит был по наущенью Бориса Годунова, и мощи его чудотворные ноне в Москве в Архангельском соборе явлены и чудеса творят.
– Ведомое дело – вор тот Дмитрий! – нетерпеливо крикнул Алябьев.
– Ну вот, – продолжал Козьма Миныч. – Может, они нас послушают, от того вора отступятся. А покуда на что нам промеж себя драку затевать? Будем попрежнему мирно жить, чтобы и балахонцы в Нижний Новоград ездили со всем, что у кого есть, и мы на Балахну также. А как на Москве царь Василий Иванович сидит, так он бы и был царем и им и нам.
– Правильно ты рассудил, Козьма Миныч, – проговорил князь Репнин, – попытаем. Попытка, говорится, – не пытка. Пиши, Василий Семенович, грамоту, а мы руки приложим да с тем же Якупкой Полуехтовым и отошлем. Только вряд послушают нас балахонцы. Так ты, Андрей Степаныч, времени тоже зря не веди, рать собирай, чтобы врасплох нас воры не застали. Вон с Ростовом, слыхал, что сталось? И все по их плохоте. Никакой у них думы не было, жили просто, без никакого обереганья, а литовские люди в ночи на них и напали, весь город выжгли, людей посекли, а над митрополитом Филаретом надругались – сан с него сняли, в возок с недельной женкой посадили и повезли в Тушино к вору Дмитрию.
Отец Иоиль всплеснул руками, перекрестился и пробормотал:
– Митрополита! Вот грех! Осердился, знать, на нас господь! Молиться надо, братие!
В горнице все тоже перекрестились, один дьяк Василий Семенович не отрываясь писал грамоту в Балахну.
* * *
Князь Репнин оказался прав.
