ставите. У меня фантазия выше кобуры под мышкой не поднимается. Мои разведчики подарили на память, когда прощался с ними. Хорошие попались ребята, — Бекешев заправил нож в исходную позицию. Затем полез в карман кителя и вытащил оттуда стеклянный пузырек с крупными голубыми таблетками. — Это я у шпиона конфисковал. Ему больше не понадобятся, а мне пригодятся. Его напарница сказала, что с такой таблеткой выпить можно втрое больше обычного, и ни в одном глазу.
— Давай одну, — Караев протянул руку.
Когда Бекешев хотел положить свой наган в карман пиджака, Караев только головой покачал.
— Оставишь здесь. Тебя трижды ощупают, ты даже не заметишь. Они сразу определят, с чем идешь. Хватит браунинга и ножа. И вот что, Дима. Постарайся без трупов… Я понимаю, ты фронтовик… Но можно покалечить, и жаловаться никто не пойдет, а трупы — они дознания требуют. Нечего тебе соваться в это дело. И знаешь что… Мне только сейчас пришло в голову — мы с тобой вообще не знакомы. Из моего парадного выйдем порознь — кто их знает, может, они здесь слежку установили, и придем туда с разницей минут в десять. Твое дело мне спину прикрыть, а все остальное я сам. Ты понял?
— Понял, Вадим Петрович. Постараюсь.
— Постарайся! И лопатник оставь…
— Лопатник?
— Извини. С кем поведешься, у того и… Я о бумажнике. Вот тебе кошелек. Положи туда на полбутылки с закусью, и хватит.
Те десять минут, которые пришлось ждать Бекешеву, оказались достаточно тяжкими. Дело было не в запахе, висевшем в воздухе, — махорочный дым, смешанный с вонью портянок и немытых человеческих тел. Дмитрию Платонычу было не привыкать после окопов. И не в женских криках, которые доносились из всех углов темной с низким потолком каморы, которую язык не повернется назвать залой. Штабс-капитан понимал, что эти женщины привыкли быть избитыми, верещат больше для порядка, да и сами они недалеко ушли от кавалеров. Свою же товарку, если та вступит в конкуренцию, изобьют, порежут и даже убьют! Но пока ждал, дважды пришлось отшивать желающих подсесть к столику. Не только подсесть, но и притиснуться к нему, подышать в лицо перегаром и зловонием, истекающим из грязного рта… Пришлось одному дать по шее и вырубить.
— Мне мой дядя Порфирий Прокопыч назначили здесь на полвосьмого! — завизжал Бекешев. — Сказали, чтоб никого не подсаживал. Я уже сказал одному! Че тебе от меня надобно?!
Демонстрируя свою неловкость, но вместе с тем и силу, которую здесь наверняка уважали, Бекешев долго размахивался. И только профессионал мог бы заметить, что удар нанесен точно в сонную артерию и рассчитан так, чтобы человек вырубился на какое-то время. После этого бесчувственное тело оттащили в угол и в самом деле отстали от провинциала. Хитрость Караева кажется сработала. Подошел официант.
— Полбутылки, два стакана и пару печеных яиц.
Обслуживали быстро. Когда официант принес на подносе заказанное, Бекешев очистил яйцо, круто посолил, наполнил водкой захватанный пальцами стакан и выпил залпом. Ему ужасно хотелось протереть посуду, но понимал, что делать этого нельзя. Не поморщился. Засунул в рот все яйцо и начал неторопливо жевать. Тут же налил еще стакан, но пить не стал. Он ждал, зная, что учитель никогда не опаздывает.
Когда Караев вошел в заведение, Бекешев понял, что пробило семь и скоро все начнется. Он подметил, что к этому времени покинули залу женщины со своими котами, исчезли куда-то все посторонние — он остался единственным. Надо думать, что вырубленный им персонаж должен был выпроводить его из шалмана. Не получилось, и потому воры решили оставить его в покое. В зале осталось десять человек. Трое за столом, за который сразу и подсел Караев. Мужики были неброско одеты — вот и все, что мог сказать о них Бекешев. Еще двое сели за соседний стол позади Караева, последние двое, сев рядом со столом Бекешева в пределах вытянутой руки, обеспечили его нейтралитет. Официант тоже испарился, накрыв стол еще до появления Караева — четыре стакана, графин водки, селедочка с лучком, миска соленой капусты, огурчики и помидорчики… Все просто, без роскошества. Перед самым уходом, когда Караев уже перебросился парой фраз с бандитами, включил граммофон, который сразу же заорал шаляпинским басом «Дубинушку».
— Где Марина? — взял быка за рога Караев.
— Ты погоди, Колченог, побазлать надо за жизнь, — ответил ему один из сидящих.
Больше Бекешев ничего не слышал, потому что в этот момент граммофон и начал орать. Краем глаза он видел, что Караев выпил с ними — после того, как те опрокинули свои стаканы. Начали закусывать, и его учитель только молчал, а говорили те, напротив кого он сидел. Негромко, но все время…
— Слушай ты, мастеровой, — вдруг обратился к нему один из соседей и вытащил фомку из-под полушубка. Положил ее на стол, загнутым концом направил на Бекешева. — Где же твой дядя Порфирий, мать его в душу? Что-то он задерживается.
— Мой дядя самых честных правил. Он придет, — Бекешев знал, что в этой компании он ничем не рискует. А напряжение захотелось снять. Цитата помогла, и, кстати, фомка — плохое оружие: стекла ею бить хорошо да ящики ломать. Но не более того. Нашли чем испугать.
— Это что? Вы мне вашу правилку устроили? — громко выкрикнул Караев. — Последний раз спрашиваю, где Марина?
— Последний так последний. Давай выпьем, и скоро увидишь свою Марину. Обождать придется зачуток, — так же громко ответил ему один из собеседников и начал наливать водку в стакан сыщика.
Бекешев, глядя на своего соседа, краем глаза увидел, как встал за спиной Караева один из бандитов и пошел к нему, доставая что-то из кармана. Это был не нож. А бандиты начали громко стучать своими стаканами, перегибаясь через стол, что-то кричать сыщику в лицо. Он физически не мог услышать шаги подходящего к нему убийцы. Когда палачу осталось пройти два шага, он поднял руки, и Бекешев понял, что в них — удавка. Все! Медлить было смерти подобно.
