руки.
— Как ты забрался так далеко? Устал?
Щенок лизнул ее ладонь и затих. Она поцеловала его, прижала к груди.
— Ты мой маленький, ты мой миленький, — тихо запела она, укачивая щенка. — Ты мой маленький, ты мой миленький.
Она села на скамью. Слезы текли по ее щекам. Она не вытирала их. Она плакала, сама не зная о чем. Ей не было ни грустно, ни скучно. Только в груди было пусто, будто душа ее покинула ее и белым дымом, белым облаком летела по пустому небу.
Но грустно ей не было. Ни грустно, ни страшно. Ведь она забыла всю свою прежнюю жизнь. Она никогда ни о чем не вспоминала. Ни о Париже, ни о брате, ни об Андрее. Она никогда не думала о «том», ни разу не додумала «того» до конца, не поняла, что там случилось.
Может быть, ничего и не было.
Ничего не осталось от ее прежней жизни. Она другая, она новая. Ее даже зовут теперь не Лизой, а Бетси. О чем этой новой Бетси плакать?
Но слезы текли и текли, холодные и соленые, и нельзя было их удержать. Лиза крепче прижала щенка к груди. Ведь только этого щенка она и любила на свете. Она прижалась щекой к его мягкой шерсти.
О чем он думает? Что бы он сказал, если бы мог говорить?
— Я люблю жареное мясо, но мне не дают.
Нет, он сказал бы ей:
— Мне с тобою очень приятно.
Лиза улыбнулась и вытерла глаза. А что он видит? То же, что и мы? Или все кажется ему иным? Она встала.
Дома она прошла в свою комнату и взяла книгу. «У Мэри серые глаза, — прочла она, — но у Джона голубые глаза».
И повторила несколько раз. Потом перевернула страницу.
Каждый день она выучивала заданный урок, вечером Лесли спрашивал ее. И между собой они всегда говорили по-английски. Лиза еще с трудом объяснялась по-английски, но для разговора с Лесли этого было достаточно.
Дождь стучал в окно. Камин чадил. «Что делает извозчик с носовым платком? Он потеет и вытирает себе лоб», — прочла Лиза и закрыла глаза.
Вот она, ее жизнь. И никогда другой уже не будет. Через полгода, когда ей исполнится пятнадцать с половиной лет, Лесли женится на ней и увезет ее в Англию. Но ничего не изменится. Только здесь в доме пять комнат, а там будет двадцать, и не сторожиха будет прислуживать к столу, а слуга в чулках и белых перчатках. И еще там гораздо больше собак и много лошадей. Но все останется по-старому. Так же будет идти дождь, и Лесли будет так же охотиться. И так же надо будет каждое утро вставать, и каждый день надо будет прожить до конца и каждую ночь проспать до утра. Сколько еще этих дней и ночей?
Она больше уже не девочка, она взрослая. Как ни грустно было ее детство, но быть взрослой еще тяжелее. Она теперь взрослая. И уже безразлично, сколько ей лет: пятнадцать, двадцать или сорок. Раз все будет так и даже нет никакой надежды. Но она не жалуется. Ей не на что жаловаться. Пусть все так и будет.
«Что делает извозчик с носовым платком? Он потеет и вытирает себе лоб».
В окне за тонкой сетью дождя блестел пруд, чернели ветви деревьев, и весеннее небо широко раскрывалось над ними.
2
Лесли Грэй, возвращаясь с охоты, входил прямо к Лизе. Его охотничьи сапоги оставляли грязные следы на полу.
— Бетси, смотрите, какой большой. — И он, держа мертвого зайца за ноги, тряс им перед Лизиным лицом.
Кровь капала с мертвой заячьей морды.
— Красавец, не правда ли? А какой он вкусный будет с салатом из свеклы!
Лиза вежливо соглашалась:
— Да, красавец. Да, очень вкусный.
Потом надо было мыться и переодеваться к обеду. Лиза надевала свое второе, серое платье. Лесли менял охотничью куртку на пиджак и ждал Лизу в гостиной с ситцевыми креслами и облупившимися стенами.
Лиза входила, гладко причесанная.
Он вставал, целовал ее руку.
— Вы сегодня очень интересны, дорогая, — говорил он официальным тоном.
— Обед подан, — объявлял садовник и распахивал узкую дверь.
На этом роль садовника кончалась.
Лесли вел Лизу к столу. Ей было немного смешно.
Сторожиха, подвязав белый передник, подавала луковый суп.
За обедом разговор велся не об охоте. Об охоте говорили за завтраком.
За обедом говорили о будущей свадьбе, о будущей жизни.
Лесли наливал себе сидр.
— Ведь вы знаете, я капитан шотландских стрелков. Мы пройдем к алтарю под скрещенными саблями моих товарищей-однополчан. Это очень торжественно и красиво. Они становятся шеренгой в два ряда, каждый держит в поднятой руке саблю, и сабли скрещиваются.
— Да, это должно быть красиво.
— Еще полгода нам скрываться и прятаться. Знаете, я иногда чувствую себя преступником, укравшим вас. Но чего не сделаешь из-за любви.
Лиза кивнула. Он говорил по-английски, она не все понимала, но это все-таки практика.
После обеда снова переходили в гостиную. Лесли устраивался у камина.
— Немного музыки, пожалуйста, — просил он.
Лиза послушно садилась за старый расстроенный рояль и пела «All men river»[11], которой он научил ее.
Ее печальный, нежный голос трогательно и легко поднимался под потолок.
Лесли довольно улыбался:
— Отлично, дорогая. У вас совсем негритянский выговор. И как тоскливо вы поете, будто вы на плантациях выросли. Идите сюда, Бетси.
Он сажал ее к себе на колени, целовал ее в затылок.
— Дайте нам пожениться, и вы через год забудете, что были когда-то русской, разучитесь говорить по-своему. Станете совсем англичанкой.
Лиза кивала. Конечно, она уже теперь все забыла. Она уже теперь англичанка.
Он гладил ее по голове.
— Очень хорошо, что вы отращиваете волосы. Это понравится моей матери. Надеюсь, она ничего не будет иметь против нашей свадьбы. Вы такая воспитанная, скромная девочка, вы ей понравитесь. И все-таки хоть вы русская, но ваш отец был морским офицером, а дед генералом. Не так ли? Да, я надеюсь, моя мать ничего не будет иметь против.
Он наклонился и поцеловал ее в шею; щеки его покраснели, он громко задышал.
— Пересядьте, пожалуйста, на стул, Бетси. Вы меня слишком волнуете, дорогая.
Он закурил сигару. Лиза молча смотрела в камин на догорающие дрова.
— Это у нас должно быть в семье — сбегать и пропадать без вести. Кромуэль сбежал, потом я. Может быть, Кромуэль уже и нашелся. Ведь я не получаю писем. Как вы думаете, Бетси, нашелся он?
Лиза покачала головой:
— Может быть.
Может быть, он и
