уходить.
Мы прождали целый день, затем отправились на поиски, но так его и не нашли. Вертолет, кстати, опоздал на сутки, и нас самих к моменту его прилета впору было закапывать, такой видок у нас был. Словом, все выглядело правдоподобно, и особый отдел ограничился формальным допросом.
— Так ты убил человека, Лешка? — спросил я.
— Я убил зверя! — угрюмо ответил он. — А это — не одно и то же.
…Такой вот был этот Леша, лишний человек на иной манер, леший в лисьем лису, чувствующий себя хозяином. Помню, как-то на занятиях ему не понравился преподаватель. Он встал из-за стола и направился к выходу.
— Вы куда, Алексей?! — ошарашенно спросил лектор.
— Не ваше дело! — не оборачиваясь, бросил он. А через некоторое время бросил вуз вообще, даже не защитив диплома.
Мы более не виделись. Но я до сих пор не понимаю, почему во времена переменчивой перестройки Леша Журавлев не воспрял духом, не взмахнул крылами, не кликнул клич, не протрубил победу. С его-то способностями?
— Ты куда, Алексей? Куда пролегли твои пути?
Нет его, не отзывается, сошел на нет его кипучий талант, искурился кураж, ушли силы. И все то, чему противилось его существо — скука жизни, проклятье провинции, рабья рутина, — все это обернулось против него самого, сдавило и скомкало, как тряпку после протирки полов.
Азимут Азефа
Новелла-фантазия
…черная, как Азеф…
Вл. Маяковский
Азимут (с арабского — направление, путь) — угол между плоскостью меридиана точки наблюдения и вертикальной плоскостью, проходящей через эту точку и через светило или земной предмет.
«Краткий словарь иностранных слов»
Азеф неистово молился в синагоге; не то чтобы он был закоренелым поклонником еврейского Бога. Но раз в году, когда его соплеменники, пережив дни страха и трепета, одевались в белые одежды и шли, галутные, голодные и смиренные, в свои молельные дома-так вот, раз в году, когда наступал Судный день, Евгений Филиппович Азеф шел молиться. И превращался в Евно Фишелевича.
Едва шевеля пухлыми губами, Евно читал покаянную молитву. Облаченный в белоснежный талес, он казался нахохлившейся птицей — белой вороной, — разевающей в небеса свой грозный клюв.
«Мы виновными были, изменяли, обирали, порочили, поступали криводушно и преступно, злоумышляли, хищничество вали, возводили напраслину… — Азефу в этот момент думалось, что он доносит Богу сам на себя, — мы лгали, давали дурные советы, насмехались, шли по ложному пути, презирали других, были непокорны, грешили и совершали преступления, притесняли слабых, творили зло, губили, совершали гнусные поступки, заблуждались сами и вводили в заблуждение других…»
…Синагогу Евгений Филиппович, превращающийся постепенно в Евно Фишелевича, выбирал укромную, где вряд ли кто обращал внимание на грузного господина, степенно занимающего место неподалеку от шкафа со свитками Торы.
«Грехи умышленные и невольные Тебе ведомы, — шептал Азеф, проводя по страницам молитвенника своими крупными пальцами, — совершенные по доброй воле и по принуждению, явные и тайные — Тебе они открыты и известны. Что мы? Что жизнь наша, наша милость, наша добродетель, наша помощь, наша сила, наше мужество?»
Нет, не ради хлипкой филиппики Евгений Филиппович задавал себе сызмальства один и тот же вопрос:
— Что я?
Маленькая белая ворона воровато возникала в темных переулках рокового Ростова — среди сверстников Евно слыл нелюдимым и необщительным, его влекли вечера и одиночество. Там, наедине с сумерками, он вынашивал план мести, строил грандиозные замки авантюр.
Нет, войдя в динамитный двадцатичетырехлетний возраст, Азеф не мстил охранке или эсерам, работая и на тех, и на других — он мстил самому себе: за собственную непривлекательность, за суверенную тщедушность, за узаконенное уродство, за шелудивый нрав сверстников, за все племя белых ворон. Он решил переплавить свою инаковость в фирменный знак победителя и прикрепить этот знак на щитах рыцарей Охранного отделения и рыцарей революции.
Занудный, долдонящий Алданов в очерке об Азефе напишет:
«В развинченной душе Азефа по необходимости существовали два мира: мир социалистов-революционеров и мир Департамента полиции. Ни один из этих миров не был его собственным миром. И в обоих он, конечно, должен был всегда чувствовать себя дома. Его тренировка в этом смысле граничит с чудесным. Азефа выдали другие; сам он ничем себя ни разу за долгие годы не выдал».
Все, в принципе, верно, кроме развинченной души. Скорее, Азеф развинчивал стереотипы поведения, развенчивая охранку-с одной стороны, а эсеров-с другой. А может, не только развенчивая, но и стравляя между собой, смеясь в душе над обычной человеческой глупостью.
Ничего не боялся Азеф и никого не боялся Азеф, был нагл и весел, надсмехался над своими соплеменниками, над покорностью их, над раввинами и мудрецами, иудейство свое прятал внутрь, чтобы не вылезало, не выпячивалось, не мешало работе. И только в Судный день приходил он в скромную синагогу и читал молитвы покаяния, не обращая внимания на присутствующих и не слушая голоса кантора. Он разговаривал с Господом напрямую, отчитываясь о собственных грехах и успехах. Потому что и понять было нельзя, где в жизни Азефа грех пересекается с успехом, где подвиг граничит с предательством, где игра и вымысел граничат с реальностью.
«И за грехи, за которые мы подлежим побиению за непокорность,
И за грехи, за которые мы подлежим побиению сорока ударами,
И за грехи, за которые мы подлежим умерщвлению от руки Небес…» — Азеф покачал головой и подумал: «Слишком много грехов на мне — и умру я, как собака. Но зерна своей мести я успел разбросать щедрой рукой, и взойдут они спелыми плодами…»
…Кончилась вечерняя молитва, и Азеф, не спеша, вышел на улицу. Желтый фонарный свет озарил его хищное умное лицо и мясистые губы, скривившиеся в вечной усмешке.
«Г» в кубе
…После шестой рюмочки шартреза Шурик, шустрый репортер и ловкий сценарист, вдруг разговорился.
Мы сидели в полутемном подвальчике Дома журналиста вот уже третий час, чесали, как водится, языками. Но час исповеди пробил именно сейчас, когда Шурик швырнул на стол пустую пачку из-под сигарет и лихо опустошил уже упоминавшуюся шестую рюмку.
— Так вот, старик, — сказал Шурик, посерьезнев, — более всего я ненавижу писать очерки на моральную тему. И не потому, что не могу. А потому, что никогда не смогу ответить на единственный вопрос: кто дал мне право выступать в роли моралиста? Главный редактор?
— Не судите да не судимы будете? — пробормотал я.
— Оставь в покое свой цитатник! — отмахнулся Шурик. — Я о другом: о лживости очерковой морали.
