соблюдений необходимых формальностей. Далее все трое отправляются в следственный отдел.
5 ноября капитан вызывает подозреваемого и его мать на допрос. Суть вопросов сводилась к тому, что они не до конца признались и не сдали оставшиеся драгоценности. Подозреваемые стоят на своем и твердят, что все вернули.
Капитан приходит в ярость. Он и его подручные набрасываются на допрашиваемых и начинают их жестоко избивать. Избиения прекратились после того, как капитан и полицейские, наконец, устали.
Но на этом мучения несчастных не закончились. Их раздели догола. Затем капитан берет резиновую дубинку и вгоняет ее в мать обвиняемого, тем самым совершая сексуальное преступление в особо извращенной форме. Все это происходит на глазах еле живого сына.
После того, как женщина теряет сознание, палачи принимаются за ее сына. Той же дубинкой они совершают сексуальное преступление и с сыном. Стоны и крики заглушаются кляпом из окровавленной одежды жертв. Тем временем потерявшая сознание женщина находится на грани смерти.
Далее полицейские отправляют мать в городскую больницу, а ее сына — в лазарет следственного изолятора. Но внутреннее кровотечение, ввиду множественных разрывов внутренних органов, не останавливается. Врачам приказывают ни в коем случае не допускать смерти жертв…
В настоящий момент ведется расследование, капитан взят под арест…
По мере того как он читал заметку, голос его терял шутливую интонационную окраску, пока вообще не сбился на громкий шепот.
— И что же здесь хорошего? — ошарашенно прошептал он.
— Наверное, то, что эти несчастные остались живы, не умерли, — сказала она. — Ладно, я пойду, а ты дописывай. Мне еще надо помыть посуду и съездить по делам.
…Поделом ли этому городу, увидевшему собственное забвение? — пальцы торопливо плясали на клавиатуре, и текст стелился ровной ковровой дорожкой, — или стоит пожалеть его? Впрочем, нет, найдутся и без меня поборники стерильных воспоминаний. Они напишут про него сами, они удовлетворятся патокой чувств, они обольют его горючими, приторными слезами, восславят диктаторов и умилятся милицейскому жезлу.
Ностальгия-опасная штука, она смывает грязь с мостовых, протирает пыльные окна, накладывает грим на злобный оскал прошлого.
Прощай, город моего детства, прощай, город, медленно, на моих глазах, погружающийся в пучину прошлого, как Атлантида, уходящая под воду.
Прощай, город нечистот, стоковых вод, беспощадно поедающих почву; прощай, город, носящий, как проклятие, имя «Волчьи ворота». Никто не знает, вели ли когда-то эти ворота в рай, но: ныне они воистину распахнуты в ад.
Ты куда, Алексей?
Алексей Журавлев жил ярко и бесшабашно; шабашей не устраивал, но — случалось — стройными рядами водил домой знакомых; впрочем, не корысти ради, а, скорее, из-за веселого и ненапыщенного бахвальства: дело в том, что пуще всех печалей Леша ценил кураж. Если что и должно быть, то не обязательно, как у всех, а иначе нет куража, нет смысла жизни.
Можно, правда, к сему добавить, что Лешкин отец был весьма высокопоставленным чиновником и особых строгостей своему отпрыску не чинил. Но тот многого добивался сам, без отцовской помощи. Отслужил в армии, хотя мог и не служить, «отмазаться», выбрал журналистику, хотя мог и не выбирать, самостоятельно выучил английский, коим владел в совершенстве; к моменту нашего знакомства служил репортером в армейской газете «На страже», хотя отец мог бы выхлопотать ему местечко потеплее.
Лешка, помимо куража, обожал комфорт, и потому, когда ему понадобилась квартира, единственный раз попросил отца об одолжении. И тот выбил для сына шикарную двухкомнатную квартиру в старом фонде-в особняке девятнадцатого века, где потолки, украшенные сногсшибательной лепниной, лепились к небу, как ласточкины гнезда, а огромные окна окидывали взглядом уходящее вдаль море и распростершуюся перед ним набережную.
Когда-то, до революции, этот дом принадлежал богатому нефтепромышленнику. А теперь в двух комнатах здесь поселился Лешка Журавлев — вместе со своей женой и дочкой.
Лешку и нефтепромышленника роднили страсть к жизни и необузданность нрава — если бы их удалось поместить в одном и том же временном пространстве, то они наверняка стали бы друзьями.
Кстати, нравом Леша пошел в деда — отец отличался особенной осторожностью и рассудительностью.
— Знаешь, что сказал мне дед, когда я перешел в восьмой класс? — спрашивал меня Лешка. И не дожидаясь, пока я что-то скажу, сам же и отвечал:
— Он сказал мне: «Знаешь, Лешка, самая заветная мечта дожить до такого дня, чтобы мы вместе с тобой пошли по девочкам!» Вот какой у меня был дед!
Мы сидели вместе с Лешей в уютном подвальчике и пили из глиняных кружек молодое вино, закусывая его жареными фисташками.
Мы часто бывали здесь, и я, признаться, любил слушать Лешкины рассказы, не понимая и не различая, где правда мешается с вымыслом, а мысль вымывается бессмыслицей.
Леша рассказывал мне о своих похождениях, о бесконечных драках, о траках, месивших грязь на армейских полигонах, об интригах в коридорах власти, о своей дружбе с ребятами из спецслужб, об общении с иностранцами, падкими на русских девушек — особенно этим отличались обожженные солнцем африканцы, чье очередное племя пламенно решалось вдруг строить социализм на одном отдельно взятом участке джунглей. И браки с африканцами, конечно же, поощрялись сообразительными спецслужбами, которые мгновенно вербовали вертких невест, и те, не осмеливаясь ослушаться, исправно «стучали» на своих мужей, обеспечивая, по всей видимости, охрану интересов вконец оборзевшей совдепии.
Жизнь в рассказах Леши лишалась лилейного романтического ореола, обрастала страшными подробностями, становилась неузнаваемой до жути.
Я почему-то запомнил его повествование о страшном армейском эпизоде; выдержанное в духе весомых вестернов, оно вполне сошло бы за прочитанный где-то сценарий. И в то же время могло оказаться правдой.
Лешку и еще трех его сослуживцев-десантников выбросили для выполнения задания в какой-то пустыне. Четвертым был офицер, известный своим жестоким отношением к солдатам. Через три дня группу должен был в условленном месте подобрать вертолет.
— Сутки мы брели под палящим солнцем, — вспоминал Леша, — на вторые сутки обнаружилось, что у нас кончается вода. Офицер зверел, издевался над нами, доводил какими-то своими дурацкими приказами. А какие в пустыне к черту приказы, когда главный приказ — выжить?! И когда пошел третий день, терпение наше кончилось: мы набросились на него дружно и забили до смерти.
Леша помолчал, а потом повторил еще раз:
— Забили до смерти… Убедились, что он мертв, закопали его, посидели, покурили, а через двадцать минут налетевший ветер моментально занес песком могилу этого ублюдка — так что ее и никто никогда не найдет. Между собой договорились, что легенда будет следующей: офицер дал команду устроить привал, а сам куда-то отлучился, приказав без него никуда не
