— В смысле?
— Да в прямом. Мы ещё пару раз в клубешнике одном пересекались — домой она меня больше не звала, как ты понимаешь…
Пригнув голову, я стараюсь не показывать, что я снова смеюсь, но Ромка и так все замечает.
— Да ладно, Женьк, не шифруйся. Я сам над собой знаешь, как поржал? Прикинь, пока я ходил весь такой гордый, она рассказывала, что я какой-то долбодятел и чуть бошку о спинку кровати ей не отбил. И она только мечтала, когда это кончится. И потом ещё с неделю думала, что ну его нахер этот секс вообще, с неё хватит. На всю оставшуюся жизнь. Нормальный облом, да? Зато от папика своего налево бегать перестала. Очень надолго.
После этих слов мне ещё неудобнее смеяться, но я не могу сдержаться, тем более Ромка снова делает жест рукой — давай, мол, ни в чем себе не отказывай.
— А… откуда ты это знаешь? В таких подробностях? — утирая слезы, набежавшие на глаза, уточняю я.
— А я с подружкой её одной всё-таки заобщался. Которая самая смелая. Она мне много чего показала и рассказала, прям в красках. Пришлось поумнеть, очень быстро. И понять, что тупо на одной технике далеко не уедешь. И долбодятлом, как и скорострелом быть неприкольно.
— А… как прикольно?
— Да по всякому, Женьк. В зависимости от ситуации. Этим просто надо жить а не выделываться. Трахаешься? Трахайся в моменте, весь будь там — чуди что-то своё, пробуй, придумывай. Да всё так надо делать. Творчество — оно же точно такое. Чистый секс, шаришь?
От этих слов меня охватывает какое-то странное волнение, и шарю, то есть, понимаю я только одно — что надолго меня не хватит. Эти разговоры как будто сняли последние ограничения между нами и с каждым днём становятся все острее и опаснее.
Особенно когда он уехал. То, как я привязалась к Ромке, стало ясно в первый же день, в конце которого желание пойти к нему в комнату, вдохнуть ее воздух, ощупать потрогать каждый предмет, каждый инструмент, любую мелочь на его рабочих стеллажах стало таким нестерпимым, что я… сдалась.
Ключ он оставил мне сам — и даже если бы этого не случилось, я все равно смогла бы проникнуть туда. В этом доме ключи висели на самых видных местах, а замки на дверях ставились больше для вида. Но тогда бы я, возможно, не решилась заходить лишний раз.
А сейчас — это так легко. Я просто ещё раз зашла проверить, все ли в порядке в его жилище, за которое я, между прочим, отвечаю. И ничего, что это уже пятый или шестой визит за день, цветы все политы, проветривание сделано несколько раз, и сейчас я в полуосвещённой комнате обнимаю и трогаю модель фрактала, материалы и проволоку на который нарезали его руки, и… зачем-то разговариваю со стеклянной фигурой:
— Искусство — это же как секс. Поиск и эксперимент, — прислоняясь к ней щекой, закрываю глаза, пытаясь понять, что со мной присходит — и не понимаю.
Я медленно провожу пальцем по небольшой, остро заточенной лопатке, лежащей рядом среди его инструментов — и тут же одёргиваю руку. На кончике мизинца выступает яркая капля крови — я не рассчитала нажим и немного порезалась, но… мне нравится даже это. Слизываю кровь с пальца, совсем как он когда-то следы от моих царапин на своём запястье и чувствую, как внутри всё начинает болезненно ныть.
Это какое-то помешательство, прохожее на манию или острую фазу невроза, и я должна себя контролировать. Никто не должен узнать, насколько я поведена на нем, я не могу так открыто показывать свою уязвимость. Для всех я буду как обычно — лёгкой и позитивной, я умею играть, умею держать лицо, которое позволяет людям доверять и раскрываться, а мне — их наблюдать. Но здесь, в пустой комнате я могу не притворяться перед собой.
Зажимая ногами ткань юбки, опускаюсь на промасленный паркет и пригибаю голову низко-низко к тесно сжатым коленям, почти касаясь их лбом. Это слишком сильное, слишком изматывающее напряжение, от которого хочется стонать, как от зубной боли — с одной только разницей. Это самая приятная и волнующая боль на свете, а я… Я справлюсь. Это все нервы.
Все будет хорошо. Я просто накрутила себя — с такими разговорами попробуй не накрути!
«Привет! А ну быстро и прям щас сказала мне, где ты и что делаешь. У меня? А в чем одета? Слушай, нафига тебе этот твой сарафан? Давай, снимай. Снимай, говорю, у меня там жарища в такое время. Не парься, можешь гулять только в трусах. А можешь и без. Меня ж там нет — пока… Женька! Эй, ты чего зависла? Чего молчишь, я здесь!»
«Здарова! Чего не отвечала? А, в ванной была? На этом месте подробнее. Что значит, никаких подробностей? Нет, Женька, так не пойдёт. Мне как раз нужны все подробности. Я тебя уже два долбанных месяца в этом джакузи представляю. Можно сказать, моя эротическая фантазия, самая популярная, когда… Что значит замолчи? Нет, ни фига, давай, слушай! Чтоб понимала, как у меня крыша едет, пока ты… Так, стоп! Все, прекрати орать, подробности гони, сказал!»
«Эй, ты как там? Не спишь? Про меня, наверное, думаешь. Не про меня? А че так? Да ла-адно, Женька, признавайся, я никому не скажу. А я про тебя думаю. Да, без приколов. Что? Потому что скучаю, пиздец. Сам не ожидал. Хочу уже вернуться, и чтоб ты меня встречала. Круто, конечно, если б еще голая и в кровати, но ты не согласишься. Что-о? Согласишься? Бля, ещё слово, я сейчас пешком выдвинусь! Да, из соседней области, похер!»
Стоит ли удивляться, что после таких разговоров я несусь на первый этаж по первой же его требовательной смс-ке: «Перезвони» и, перепрыгивая через три ступеньки, громко кричу:
— Телефон! У кого трубка?! Дайте мне трубку! Надо позвонить, срочно!
— И зачем так орать? — только что проснувшийся Орест едва успевает увернуться, когда я пробегаю мимо, чуть не сбивая его. Тут же торможу, глядя на него недобрыми взглядом:
— У тебя?!
— Что — у меня? — видя, в каком я состоянии, он резко делает шаг назад. Кажется, после того эпизода с кофе он все ещё немного побаивается нашего взаимодействия.
— Трубка!
— Какая?
— Радиотрубка с подстанции!
— Тю, блин… Нет, не у меня, и нечего так кидаться. У Маринки она, — и тут же вопит на весь первый этаж предательским голосом: — Марино-о-о!! Гони телефон! Не то тебя Женька щас придушит, она меня уже бьет!
— Ты очумел?! — ещё громче кричу я на его. — Я тебя и пальцем не трогала!
