подтверждает Ржавка. – Ладно я. Ух, до сих пор жуть берёт, как подумаю: со старшака-то вовсе спрос суровый, а ведь Штырь тож живой орчара, ну… Всегда нам, костлявкам, втолковывал: нутром-жаром ровню себе ищите, и тогда свято совершаемое. А где ж я старшаку ровня. Ему кроме Коваля по всему горизонту никто не гож.
Крыло трёт ладонью свою башку в пятнах старых ожогов, недавно заново подбритую. Видать, крепко задумывается. Потом вдруг говорит, вроде бы совсем ни к селу ни к городу:
– А я на зимовке однажды выдуривался, спотыкнулся – и башкой в самое кострище… Меня ррхи сразу спас, за шкирку да в сугроб. С тех пор мы все Последние патлы-то пучком и носили.
– Видишь как… На мне по малолетству раз одёжка горела, – отвечает Ржавка. – Но это я толком не помню: под «Анчаром» дело было.
– Мне тебя не слишком больно было слушать, – сообщает Крыло. – Я только спрошу: а например, мы с тобой теперь – ровня?
Ржавка улыбается хитро. Будто матушки-Дрызгиного жирного маслица целый брусок видит.
– А ты-то как себе думаешь?
– Липке бы и не дотянуться. А Крылу – можно!
Вот как!
Липке чего-то там было нельзя, а Крылу – можно.
А что, если…
Пенелопе Уортон тоже вечно всё было нельзя. А Резаку из Штырь-Ковалей?
– Слышишь, Резак, а я ножик Хашу вернул, – говорит разноглазый. – Ты мне про подарки объяснял, помнишь? Я потом много думал. И вернул. Вместе с чехлом. Вроде правильно сделал. Хаш обрадовался, и Чабха Булат тоже доволен был. Я им сказал, что это ты, Резак, меня надоумил.
Мудрено уследить, как это крылова речь скачет с пятого на десятое, но Пенелопе довольно приятно узнать, что старый Чабхин свинокол вернулся к Хашу и что она сама каким-то загадочным образом этому посодействовала. А Крыло… да что уж: видно, мысли у него иногда такие шустрые, что словами каждую не догнать.
* * *
Сегодня редкие пожелтелые листья в зелени очень уж бросаются в глаза.
С утра накрапывал неуверенный дождик, но теперь летнее тепло снова набирает силу. Лето буйное, такое долгое – а опять, выходит, махнуло – в один кошкин скок!
Знакомая заячья лёжка нынче влажноватая и пустая, но Ёна, обследовав ямку в старой колее, подтверждает, что русачина сюда наведывался.
Вплоть до этого момента идея отозвать чернявого подальше, хоть под предлогом заячью лёжку проведать, а там и поговорить, казалась не такой глупой. И ведь пошёл. Позвала – он и пошёл.
Вот он, поворот дороги к броду. Вот речка меж черноталовых берегов. Вот русачье место. Ну, давай, Пенни-Резак Штырь-Коваль, валяй говори. Не страшнее, чем от кабана прыгать.
Или нет, всё-таки страшнее.
Ну тогда не страшнее, чем от мертваря бежать или там с царевичем драться.
– Ёна, я… – шоркает по траве рыженьким крепким ботинком. – Короче, такое дело. Я же тебе не подхожу, вот.
Дружище-голубоглазый, правский орчара, и сильный, и страшный, и красавушка – обращает загорелое лицо, настораживает внимательно уши.
– А?
– Не подхожу тебе, говорю… типа… в пару.
– А. – Уши по-прежнему торчком, будто ждёт, чего она ему дальше скажет.
Тупая пауза всё тянется, Ёна откручивает крышечку с пузатой армейской фляги. На «плече» у фляги вмятина, бок исцарапан.
Отпивает кипрейного чаю, протягивает флягу Пенни, и та отпивает тоже, потому что в горле сухо и хочется пить.
– Грустно, – выговаривает Ёна почти нормальным голосом. – Ну, что ж поделаешь. Я и подумал, что Крыло тебе больше меня приглянулся…
Пенни фыркает, чай аж брызгает наружу, попав в нос – Ёна едва успевает закрыться ладонью.
– Ты ошалел?!! Какой ещё на хрен Крыло?!! Это ты мне больше Крыла нравиш… – Пенелопа трёт рукой под носом. – Я вообще никому не подхожу, понятно?! Я даже не целый орк!!!
– Дык… Вроде как Хильда с Ковалем вообще люди, человеческие, – замечает Ёна беспомощно.
Ну да. Они-то, конечно, нормальные люди, но это же совсем другое.
– Резак… давай хоть в бережку присядем, ну. Дух переведём. Попьёшь как следует.
И то верно. А то на ногах мяться, да после всего пути впробежку – совсем тупо получается.
Ёна никаких объяснений и не требует.
Сидит тихий, такой неподвижный, что на колено ему присаживается на минутку поздняя зелёная стрекоза. Когда стрекоза улетает, костлявый и не провожает её взглядом – так и продолжает рассматривать собственное колено, словно только сегодня его впервые увидел. И тогда Пенни начинает говорить.
* * *
– Меня ведь кроили. Резали. Четыре раза. Не морду, а… ну, понимаешь. Там и от рождения не то чтобы по-орчански было, но всё-таки… а теперь-то и вовсе. Я же типа и вправду порченная.
Вот этого ещё не хватало: дрогнул голос, затряслись губы от злости и саможалости.
– Ох, ё… Прям по живородным снастям резали?
– Угу.
Ёна вздыхает сквозь зубы.
– Пришлось тебе натерпеться… Болит?
– Не… Зажило-то быстро. Хотя сперва болело как с-сволочь.
– Ещё бы не болеть. Руки бы им самим отрезать, умельцам-то, да ещё что-нибудь.
«Так они ж не знали. Они ж хотели как лучше», – думает Резак, но потом произносит с каким-то мрачным удовольствием:
– Точно.
– У нас в Каменном Клыке один матёрый был. Так его смолоду вроде сильно ранило, под шишкарь аккурат. Чуть не помер тогда. А по времени ничего, расходился, с хаану снюхался. Жарко жили. Конечно, собачились иногда – заслушаешься… да это у всех бывает. А что ты, Резак, не совсем целиком до нас добравшись, так это же сразу нюхом ясно было. Это я сразу привык.
Вот это, блин, новости.
Межняк даже не знает, больше бесит такой поворот или больше радует, но…
– И в твоей безлунной сказке, там был ведь ещё тот кроли-чек ласковый… Значит, верно я чую, что жара-то в тебе полно. Небось я и сам не мёрзлый! А что туплю часто – так ведь ты не простой межняк, где ж тут разгадаешь – в волне морского змея след. Давай так: я пока спальник свой со Ржавкиным обратно местами поменяю, а ты…
Нет, ну эту ахинею уже и вытерпеть невозможно!
Разве так он должен говорить?!
Разве Ёна по ней не сохнет столько времени, что ни с кем больше обниматься не хочет?!!
Разве его вчера чары какие-то там проклятые не пнули, наравне с Ковалем?!
«Я жить без тебя не могу!» «Я без тебя сдохну!» – вот что он должен сказать, или вообще молчком сцапать и кусать, сцапать и кусать!!!
Спальник переложить собрался?! А как мне без тебя ушатываться, на месте ёрзать – сна ни
