усмирить буркотню в желудке и дикое желание заглотить предложенное угощение разом.
— Ой, какая вкусная булка, и мясо — просто замечательное, — стараясь не торопиться и соблюдать учтивость, к которой чувствительны старики, бормотал Боря. — И знаете, в Ленинграде тоже есть очень хорошие булки. И мясо тоже есть, но вкус другой…
— На… — протянул старик стаканчик с молоком, — го-во-рит нада все правда…
— Да, спасибо, я стараюсь. У меня мама учительница…
Через минуту Боря доел вкусную булку, запил молоком из стаканчика, который старик долил еще, опустошив баклажку.
— Спасибо вам большое! — сказал Боря старику. — Я буду стараться тоже угостить вас, но если по правде, я не знаю, когда смогу это сделать. Как устроюсь юнгой, возьму аванс и сразу к вам…
Старик, может быть, не все понял, но услышав слово «аванс», рассмеялся:
— Ты мальчик неплехий, ты глюпый… юнга… аванс… — покачал он головой.
И хотя Боря не очень понял, что смешного было в словах «юнга», «аванс», но беседа продолжалась. Старика, хотя стариком он был пожалуй, лишь в Борином понимании, звали Иоганн. Он был австрийцем, недолго преобывшем в русском плену, когда еще Бори на свете не было… Русский язык успел почти совсем забыть. Женился Иоганн на латышке, и остался в стране жены. В Австрию возвращаться было не к кому…
Боре Иоганн посоветовал вернуться домой, а когда его смена кончилась, он познакомил мальчика с таким же, как он сам, немолодым русским грузчиком…
Когда капитан советского судна, отчалившего в Ленинград принял Борю на борт, у Бори не было никаких иных дум, кроме мысли о маме, мягкой постели и борще со сметаной. На судне его желание исполнилось, только он не увидел мамы. Зато постель в матросском кубрике была тоже мягкой, а такого вкусного борща и каши он ни раньше, ни позже никогда больше не попробовал.
И, вот, знакомый Кронштадт, Лениградский порт. Борю пустили даже на мостик, постоять рядом с капитаном, и пока судно причаливало, Боря мысленно уже входил в свою квартиру, а для мамы были готовы и слезы радости, и горькое расскаяние.
Боря заторопился и был первым у спущенного трапа, но какие-то дяди велели вернуться и предъявить документы. Напрасно он говорил этим дядям, которые поднялись по трапу вслед за ним, где он учится и где работает мама, — его погрузили в серую темную машину с решетчатым окном сзади. Окно закрыл собой солдат в голубой фуражке с красным околышем — такие Боря видел с мамой в театре на царских жандармах, только те с саблями, а этот с винтовкой. Знакомых улиц Боря так и не увидел и маму тоже…
Борю посадили в страшную тюрьму, в одиночку. По ночам вызывали, показывали карточки, называли фамилии, требовали признаться, по чьему заданию, что и кому Боря передал за границей. Боря объяснял, просил позвать маму, которая знает, как много он читал книжек, но Борю не понимали. Потом его начали пугать расстрелом, давать подзатыльники, пока Боря наконец не понял, что от него хотят подписки под какими-то бумагами. Он с радостью согласился и подписал, что был агентом остатков групп какого-то Савинкова. С застывшим в глазах ужасом Боря только поддакивал и подписывал исписанные листы, когда большие, взрослые дяди прочитывали их ему. и называли его пособником десятков шпионов с незнакомыми фамилиями…
Через месяц вновь испеченный шпион-малолетка, осужденный «особым совещанием» по статье 58, пункт 6, часть первая — шпион в мирное время — поехал в «воронке» последний раз по ночным улицам Ленинграда и на дальних путях был поднят в еще холодный, решетчатый вагон-зак. Звона буферов, перестука колес, толчков и ругани Боря не слышал и не чувствовал — ко всему он был безучастен. Ему было безразлично, зачем и куда его везут, нужно или нет и вообще зачем жить без мамы?
Через неделю Боря был на центральном пересыльном пункте Востокураллага, в городе Верхняя Тавда Свердловской области…
На «комиссовке» в Тавде врачи поразились худобе и без того худенького мальчика, его глазам — большим, немигающим, его односложным лающим ответам и порешили направить его в ОП. В чистом бараке ОП Боря пробыл недолго: когда выхватывали у него пайку хлеба, глиняную миску с баландой, толкали, давали подзатыльники — он молчал, но когда помянули его мать, Боря превратился в пружину, — царапал, бил и топтал обидчика, пока сам не упал и уже не смог подняться… Боря отлупил мелкого воришку — социально близкий элемент, — и начальство посмотрело на инцидент по-своему. Лагерные врачи, направившие шпиона-Борю в ОП, получили взбучку, так и не узнав, за что, а Боря был направлен на границу с тундрой — в совсем гиблые места, штрафные лагпункты: Бокарюки, Санкино, Темрюки. Именно там полагалось кончать свои дни всем строптивым — и старым и молодым да ранним шпионам и прочим социально опасным политикам.
Что было дальше, Боря помнил лишь урывками… Помнил, что ему очень хотелось есть, и ни о чем другом он думать не мог. Он старался работать: пилил, колол дрова, возил дрова к квартирам начальства, к баракам конвоя и туда, куда еще прикажут, но еды не хватало, и он таял…
А в бараках зоны становилось все холоднее и холоднее — привозные дрова шли только начальству, кора и щепки в зону, на кухню. И взять дров было неоткуда.
Люди в бараках, с высокими «тундровыми цоколями», чтобы не оттаивала вечная мерзлота от тепла жилища, начали замерзать до смерти, а начальство разводило руками — так, мол, и быть должно. По утрам, когда открывались запертые на ночь бараки, раздавался бодрый голос дежурного держиморды:
— Мертвяки есть? Давай их сюда!
И окоченевшие «мертвяки», иногда еще теплые, раздетые до белья — их одежонку делили уцелевшие — скатывались вниз головой по высоким лестницам. Еще теплые, катясь вниз, они иногда размахивали руками, дрыгали ногами, мотали головой, застревали, и дежурная держиморда брезгливо подталкивала их вниз оструганной дощечкой с записями. Под бодрый счет: один, два, три, четыре… «мертвяки» грузились в сани, и держиморда заходил в барак для проверки уцелевших и записи фамилий убывших.
Дальше у Бори был провал в памяти.
Очнулся он в палате «первой терапии» сангородка Востокураллага на станции Азанка, недалеко от Тавды, где лечащим врачом был «политик» доктор Арсеньев, а начальником сангородка — «мадам» Карасева, вольнонаемный врач, чудом не забывшая клятву Гиппократа. Добрый доктор Арсеньев взял шефство над малолетним «шпионом», и лишь с его помощью Боря узнал о себе больше, чем помнил сам…
Оказывается, в тундре, наслушавшись советов лагерных ловчил, доведенный до
