отчаяния и потери контроля над собой, Боря попросил иголку. Он выдернул нитку из лагерного бушлата, почистил ниткой зубы, вдел ее в иголку и чуть ниже локтя протащил иголку с ниткой под кожей. Как у него распухла рука, как он метался в жару и бреду, как кто-то сердобольный отправил его в Азанку, он уже не мог вспомнить сам.
Доктор Арсеньев, с помощью хирургов, чудом вырвал Борю из рук безжалостной старухи с косой и, будучи психиатром, не пожалел труда для восстановления Бориной психической полноценности.
Еще не оправившегося мальчишку судили лагерным судом за «мастырку» — членовредительство, — признали виновным в контрреволюционном саботаже и приговорили на основе статьи 58, пункт 14 УК РСФСР, к дополнительному лишению свободы сроком на пять лет.
Однако ласковые руки и доброе сердце растопили лед Бориной души, и он выздоровел, но не совсем — был обнаружен процесс в легких, что дало возможность доктору Арсеньеву продержать Борю у себя несколько лет. Нашлись и еще добрые люди, которые, увидев Борины способности к музыке, преподали ему первые уроки, и Боря заиграл на мандолине, балалайке и гитаре, да так, что у музыкальных цыган вызывал зависть.
После выздоровления Боря стал работать у доктора Арсеньева сначала санитаром, потом фельдшером, участвовал в коллективе самодеятельности и даже заслужил покровительство «мадам» Карасевой, без помощи которой Боря не смог бы оставаться в сангородке так долго. Но… Боря уже был совершеннолетним, и взрослого «шпиона» и саботажника не смогли удержать у себя ни Арсеньев, ни Карасева. Однако послать его на верную гибель, на любой рабочий лагпункт в лес им не позволили ни душа, ни сердце — вместе с другими бальными он был направлен на Щучье озеро, специальный сангородок для больных туберкулезом заключенных Востокураллага.
В 1949 году Борис Орлов угодил в Восточную Сибирь, на трассу Байкало-Амурской магистрали, на ее первую очередь от Тайшета до Лены, в особый, закрытый, режимный «Озерлаг», где содержались особо опасные преступники.
В 1953 году, на одном из лагпунктов Озерлага, так и не дождавшись весточки от матери из послеблокадного Ленинграда, так и не поняв, что же такое жизнь, не узнав и не рассмотрев ее, Боря Орлов погиб от туберкулеза легких…
Мир праху твоему, дорогой товарищ, осколочек человеческой жизни! Даже мертвый, ты можешь и должен пробудить чувства добрые и своей короткой, исковерканной жизнью растопить замороженные сердца тех, кто властен не допустить разгула властолюбия и бесчеловечности во всем мире и на нашей с тобой во многом изувеченной Родине!
1976
Соперницы
1946 год. Ветка железной дороги от Свердловска к северо-востоку доходила в то время до Верхней Тавды, и по ней в центр непрерывным потоком шел лес. В Тавде, небольшом таежном городке, располагалось главное предприятие обширного района — управление Востураллага. Щупальцы его шарили по рекам Тавде и Туре с притоками, по железной дороге, бесчисленными узкоколейками дотягивались до лесной глухомани, до болот и тундры и приводили в движение рабсилу заключенных.
Лагерь считался исправительно-трудовым, но даже у бывалых рецидивистов-уголовников одно наименование его уже вызывало дрожь. Не дай, Аллах, попасть в него — в Шурыгинское штрафное отделение или совсем в гроб — Бокарюки, Санкино — в тундру, откуда вовсе нет возврата и нет спасения от костлявой старой бабы с косой. Не привезут туда жратвы и дров — загибайся. А все потому, что спросу с начальника нема, им же неохота возиться с дровами, переть их в тундру. Зачем, когда топливо можно возить только для себя и охраны. А жратву заключенных продать на месте втридорога не составляет труда — мало кому ее хватает в этих краях. За “черных" же, за мертвяков, с начальника лагпунктов спросу нет — людей поубавилось, значит, по команде новых пришлют.
Уж если ты попал в Востураллаг, держись поближе к поселкам, где есть отделения или ОЛП — особые лагерные пункты. Так, когда дойдешь — станешь тонким, звонким, прозрачным с голодухи, — есть шанс попасть в ОП, оздоровительный пункт, недельки на две. Здесь загнуться сразу не дадут, а сначала в сангородок отправят — там хоть жратва получше да пахать надо немного. А потом, будь что будет: день кантовки — год жизни.
Другие лагпункты все в гиблых местах: болота, гнус всяческий, надо пахать в голоде и в холоде. И вообще, чтобы не подохнуть в Востураллаге, надо мозгами ворочать. Правда, все равно, как ни крути, а всю дорогу тебя старуха с косой на зуб будет пробовать. Заболел взаправду — она рядом, замастырил — она тут. Саморубам тоже не светит — мало того, что руки и ноги лишились, надо еще лечиться, а если начальство разрешения не даст — старуха опять тут. Опять же мастырщиков и саморубов судят, дают пятьдесят восьмую пункт четырнадцатый — контрреволюционный саботаж. А это совсем труба дело. Вот и мозгуй, как замастырить или заболеть, да при этом с косой старушечьей разминуться, да начальничков обвести…
Если же попадешь в Азанку… Начальница там — Карасева. Человек! Кроме того, что сама специалист толковый, обслуга и врачи у нее больше из мужиков-политических… Там и мамочный пункт есть, где рожают мамки-зычки. Воровкам там, ну, вообще уголовницам с бытовыми статьями здорово светит — их актируют и по актировке досрочно освобождают вместе с дитем. Ясно, бабам прямой смысл забеременеть, тем более что мужиков хватает — конвой ВОХР, разные придурки и бесконвойные. Мамок хорошо кормят, пока дите живое, а умрет — не горюют долго — они уже отъелись и новых мужиков ищут. Тут и под-харчиться у них можно, а там, глядишь, и в зоне остался. Вот они, мозги-то!
Так заведено было и, наверное, не только в Востурал-лаге. Сангородки-больницы были оазисами, домами отдыха и санаториями для уголовников-бытовиков — бандитов, воров, убийц, насильников и прочего, по выражению начальства «социальноблизкого элемента». Им проще попасть в придурки, в ВОХР, «жениться» или «выйти замуж». Начальство это знало и не пыталось пресечь нарушения лаг-режима. Наоборот, особенно надежных, проверенных на преданность и приближенных поощряло «путевками» в сангородки для отдыха и утоления плоти…
И стала голой разновидность новой морали и любви, само зарождение которой и дальнейшее культивирование началось с недоброй памяти начала тридцатых годов.
После полудня к санитарке родильного корпуса санго-родка Азанки Люське приехал «муж» Гришка, здоровый, черный, с пронзительными темными глазами и цепкими большими руками. Гришка, как и
