— Да прекрати ты с этим убиенным видом, Фридманн! Не трогал я твою жену! Хоть у тебя и мозгов хватило на неё играть!
Сказав это, доктор Кальтенбруннер вышел из комнаты, в то время как хозяева-поляки обменивались ошеломлёнными взглядами. По всей видимости в их стране не была распространена такая забава, как игра в карты на собственных жён. Георг, который к этому времени ещё и не такое видел от своего начальника и уже порядком попривык и ничему не удивлялся, только пожал плечами и улыбнулся им.
В течение дня, что мы провели на фабрике амуниции, Генрих, наконец придя в себя, не отходил от меня ни на шаг и умолял меня о прощении при любой возможности. Даже мои аргументы о том, что он-то как раз ни в чём не был виноват, потому как идея была моя, на него совершенно не действовали.
— Я твой муж, я поклялся защищать и оберегать тебя, а вместо этого я едва не подал тебя на блюдечке моему злейшему врагу.
— Для заклятых врагов вы вполне неплохо ладите в последнее время.
Генрих наконец улыбнулся.
— Ну, уважение он моё по крайней мере заслужил, когда не воспользовался такой возможностью.
— Я же говорила тебе, что он вовсе не такой уж и плохой человек.
— Не плохой, а ещё хуже. Потому что от таких, как он, никогда не знаешь, чего ожидать.
Настала моя очередь улыбнуться.
— Что ты имеешь в виду?
— Гейдриха было легко понять: он был хладнокровным убийцей, и ему это нравилось. Кальтенбруннер же… Как я не пытаюсь, я понять не могу, что творится у него в голове. Я думал сначала, что он точно такой же, как Гейдрих, но теперь, так близко с ним работая, он начинает мне казаться… Не знаю даже…человеком что ли?
Я снова улыбнулась и перевела взгляд на этого самого «человека,» который слушал доклад директора фабрики. Сам директор не переставал промокать лоб платком и нервно поправлять очки при виде возвышающегося над ним грозного шефа РСХА. Многие реагировали подобным образом на обергруппенфюрера Кальтенбруннера, почти физическим страхом, то ли из-за его роста, то ли из-за шрамов на лице…
Когда я впервые спросила его, как он их получил, он отшутился, что был самым никчёмным фехтовальщиком во всём рейхе. Конечно же, это было ложью; он был потрясающим фехтовальщиком. Его соотечественник Отто Скорцени объяснил мне позже саму идею этих шрамов: тот, кто выходил из дуэли без единой царапины, не считался автоматически победителем — любой может увернуться от сабли. Но вот самый бесстрашный, кто мог смеяться в лицо противнику и нарочно принять удар, только чтобы доказать своё презрение к страху и физической боли, тот заслуживал высочайшее уважение своих товарищей.
Обергруппенфюрер Кальтенбруннер ничего не боялся, и это-то и пугало так сильно всех его подчинённых, а иногда и командиров. Люди не понимают отсутствие страха; это неестественно, и следовательно пугает. Человека можно контролировать только через страх, но как контролировать того, у кого его нет?
«Человек». Однажды я оказалась невольным свидетелем одного из разговоров между двумя австрийцами в кабинете доктора Кальтенбруннера через полуприкрытую дверь. Они тогда засиделись допоздна, опустошили две бутылки коньяка, но в тот день оба были до странного тихие.
— Я так тебе завидую, Отто. — Доктор Кальтенбруннер сидел за столом, подперев рукой голову. Он глубоко затянулся, окутывая себя сизоватым сигаретным дымом. — Как бы я хотел оказаться сейчас на восточном фронте. Только подумай, какая это была бы красивая смерть, в сражении, среди твоих товарищей…
— Зачем же умирать? Я предпочитаю жить! — Отто рассмеялся, но доктор Кальтенбруннер только покачал головой.
— Мой отец сражался на войне, — тихо сказал он после паузы. — Как и мои братья сейчас. А я что делаю? Сижу здесь, в этом трижды проклятом РСХА и разбираюсь со всей этой гестаповской грязью день за днём. Знаешь, иногда я всерьёз подумываю о том, чтобы застрелиться. Но только изменит ли это хоть что-то, Отто?
— Так, всё понятно, ты напился. Пойдём-ка, я отвезу тебя к себе.
— Нет.
— Нет? Хочешь, поедем в тот клуб, который тебе тогда понравился? Поедем танцевать с красивыми девушками всю ночь напролёт, что скажешь?
— Нет, не хочу. Я, пожалуй, заночую сегодня здесь.
— Прямо в кабинете?
— Да.
— Отдай мне тогда твой пистолет.
— Зачем это?
— Эрнст. Отдай мне пистолет. Я верну его завтра утром, обещаю.
— Нет.
— Или ты мне сам его отдашь, или я его у тебя силой заберу.
— Попробуй, и я сломаю тебе руку.
Они оба молча мерили друг друга взглядами какое-то время, после чего Отто вздохнул тихо и сел обратно в своё кресло.
— Ну и ладно. Тогда и я тут заночую.
— У меня кончился коньяк.
— А мне всё равно. И знаешь что? Ты прав, Эрнст. Ничего это не изменит.
Я плакала той ночью, придя домой. Я почему-то вспомнила своего брата.
* * *
Завтра мы должны были уезжать обратно в Берлин. Я не переставала думать об этом весь вечер, зная, что это был мой последний шанс раздобыть нужную американцам информацию. Вначале вечера всё складывалось довольно благополучно, обергруппенфюрер Кальтенбруннер опустошил уже полбутылки лучшего бренди, щедро предоставленного нашим хозяином, и я не могла дождаться, чтобы поляки ушли к себе и оставили нас одних.
Но это был мой муж, кто в последнюю минуту решил нарушить все мои планы и наотрез отказался оставлять меня наедине с шефом РСХА, несмотря на то, как настойчиво я шептала ему на ухо, что в его присутствии доктор Кальтенбруннер и слова не скажет. Когда я поняла, что все мои аргументы не возымели на Генриха никакого эффекта, я решила, что пусть он сам в таком случае объясняет своему американскому начальству, почему нам ничего так и не удалось выяснить, и пошла спать, оставив мужчин одних в прокуренной насквозь комнате.
Я уже спала, когда Генрих зашёл в спальню. Сквозь сон я слышала, как он осторожно снял форму, чтобы не разбудить меня. Но потом он забрался ко мне под одеяло, и я поняла, что разбудить меня как раз было в его ближайших планах. Я лежала лицом к стене и так и не смогла заставить себя разлепить веки, только сразу же почувствовала запах бренди и сигарет, как только он начал целовать мою шею, обжигая кожу горячим дыханием.
— Генрих, ты опять напился?
Он ничего не ответил, только прижался ко мне всем телом, задрал край моей ночной сорочки, и начал трогать меня с непривычной настойчивостью.
— Мм, Генрих, ты такое пьяное животное… Перестань.
Я чувствовала его сбивчивое дыхание на спине и плечах, и судя по тому, как крепко он держал меня за бёдра, с силой вжимая моё тело в своё, я поняла, что останавливаться он не собирался. Я едва повозмущалась ещё немного, исключительно из формальности, но когда он скользнул пальцами внутрь, все мои протесты превратились в едва сдерживаемые стоны.
