В голову мне пришла шальная мысль. Ванна-то стоит полная, и вода в ней остыла до комфортной для меня температуры. Я подошла к ванне, той самой, о которой столько грезила, и быстро стянула с себя одежду и нижнее белье. Не мешкая, погрузилась в ароматную теплую воду.
Гоин открыл дверь и вошел. Лицо — маска, губы сжаты. А вот глаза при виде меня вспыхнули. Не ожидал!
— Не злись, — примирительно сказала я. — Для тебя вода уже остыла, а для меня — в самый раз.
— Что ты делаешь? — выделяя каждое слово, спросил Малейв. Голос выдавал напряжение.
— Принимаю ванну.
— Я не о ванне. О том, как ты ведешь себя.
— Я тебя провоцирую, Гоин.
— Интересно. К чему все это, раз ты меня боишься?
— Гоин, я давно уже не боюсь тебя. Невозможно бояться человека, которого… — я запнулась.
— Которого что? — спросил он и подошел к ванне.
— Которого хочешь, — вывернулась я. Не хватило смелости признаться, что он нравится мне, давно уже нравится — наверное, с того момента, как выбрасывал из окна… Я тогда увидела в нем человека, который не идет проторенными путями, такого же наглого в своих желаниях, как я.
Малейв медленно, очень медленно посмотрел на мое тело в прозрачной воде. Я чуть-чуть, капельку испугалась, но не его и тем более не того, как он смотрит на меня. Это страх типично женский: а нравится ли ему то, что он видит? Не кажусь ли я ему слишком худой?
Моя голова кружилась, как после парочки бокалов веронийского, и становилась все легче и легче с каждым ударом бешено бьющегося сердца.
— Ну, давай, скажи, что это ошибка, сбой системы, — сказала я, не вытерпев напряжения. — Что ты не можешь испытывать ко мне ничего. Я же просто средство для достижения цели, и ничего больше. Энгорка темная, девчонка необразованная, нахалка…Не чета тебе…
Судя по тому, как он смотрел на меня, его в данный момент больше мое тело интересовало, чем то, о чем я говорю. Но ведь и это тоже о многом говорит! Можно быть идеальной красавицей с идеальной прошивкой и идеальной родословной, но оставаться нежеланной. Пусть я тощая, с тушью под глазами, зато могу дразнить старшего, залезать нагло в его ванну и даже ругаться с ним. И ничего мне не будет.
Потому что ему это нравится.
Гоин так ничего и не сказал. Он встал, потянулся к шкафчику, выбрал два флакончика. Изучив их, открыл крышечки и накапал из флаконов в воду. Судя по мгновенному разлившемуся в ванной комнате аромату, это эфирные масла.
Гоин опустил одну руку в воду и начал водить ей, создавая легкие волны. Я смотрела в его лицо и ждала, когда же он, наконец, соизволит хотя бы что-то мне сказать.
— Я не тот мальчик с комплексами, которого ты нарисовала в своем воображении, — тихо сказал центаврианин, и неожиданно улыбнулся светлой улыбкой. — Несмотря ни на что, у меня было счастливое детство. Я плохо сходился с людьми, зато с живностью — очень хорошо. Не брезговал возиться с ранеными животными, не боялся трогать змей и крупных насекомых. Разумные кошки хауми любили гулять со мной. Не помню, чтобы меня кусали.
Я не стала удивляться перемене темы разговора. Главное, он не молчит больше.
— А у меня с живностью всегда были проблемы, — улыбнулась и я воспоминаниям. — Я была активным любознательным ребенком, игрушки ломала, пытаясь понять, как они устроены, кошек за хвосты дергала, усы… Тоже хотела понять, зачем они им. Вот животные и не приближались ко мне, чувствовали, что я им опасна.
— Счастливое было детство?
— Да! — без малейших сомнений ответила я. — Несмотря на то, что родственники не очень хорошо к нам относились.
— Почему?
— Мама из хорошего веронийского Рода, а папа — из Дарна. Дарн, как ты уже успел понять — это глушь даже по энгорским меркам, провинция. К тому же, мама была нежная, вежливая, застенчивая, а папа — дикарь в хорошем смысле слова. Пока я не родилась, а у родителей до-о-олго не получалось завести ребенка, ни папина, ни мамина семьи их брак не одобряли. Да и потом отношения оставались прохладными. А как завертелся тот кошмар, так и вовсе забыли про нас.
— По всему выходит, что характером ты пошла в отца.
— Не характером, темпераментом. Отец был гораздо добрее меня.
— Ты не считаешь себя доброй?
— Сейчас — точно не считаю, — задумчиво произнесла я. — А в детстве я была доброй и безмозглой.
— Безмозглой?
— Ага. Я вечно таскалась за соседскими мальчиками, навязывалась им в компанию. К месту и не к месту вставляла свое мнение, любила побеситься, охотно встревала в их драки. Мама в ужас приходила, когда меня в очередной раз приводили с ободранным локтем или синяком. Чем взрослее я становилась, тем опаснее были мои выходки: я ходила на охоту с парнями, гоняла на карах по пустырям без всяких разрешений.
— Разве так просто управлять каром без разрешения?
— Да, если есть чип управления.
— А я был послушным и ответственным. Никогда не приносил проблем.
— Охотно верю! Меня же воспитатели терпеть не могли. Я любила посреди урока или медитации сказать что-то такое, что у всех сразу проходил учебный запал, спорила со всеми. Хотя училась я не так уж плохо… Просто учила только то, что считала для себя полезным.
— Маленькая бунтовщица…
— А ты был маленьким тихоней?
— Да. Но это не так уж плохо. Тихонь никто не замечает, зато они замечают все.
— Если бы я выросла хотя бы наполовину такой же внимательной, как ты в детстве… На том приеме было столько знаков «стоп», а я все проморгала.
— Что случилось с твоей женской энергией? Ведь не изнасилование нарушило потоки твоей жизненной энергии.
— После судов и разбирательств мы какое-то время скрывались в глуши у друзей отца. Мне исполнилось семнадцать. Мама завела разговор о том, что все будет обязательно хорошо и что мне не стоит сторониться людей. Я с ней согласилась. Мы переехали туда, где больше народу. Вот тогда-то и выяснилось, что у меня остались проблемы … Мне казалось, что каждый, кто на меня смотрит, знает, что со мной произошло, словно на мне какая-то метка, которая всем заметна. А я очень, очень хотела избавиться от этих мыслей. Специально выходила в места, где собирается много парней, завязывала с ними разговоры. Давила в себе и эо, и лишние мысли… Я сама себя довела до полу-сумасшествия. Мне нужно было перетерпеть тот период, выплакаться, а я себе не давала слабины, чтобы родителей не расстраивать. Я показывала «Смотрите, я та самая, но мне ничуть не стыдно, и я здорова! Я здорова, слышите? Мне плевать на вас и ваше мнение!»
Я замолкла, осознав, что слишком громко и эмоционально начала говорить.
— Тебе не за что себя корить, Регина, — мягко сказал Гоин. — Юность — время, когда набиваются шишки и даются первые уроки. К тому же, ты вернула себе и титул, и здоровье.
