Книга Мудрость сердца - Генри Миллер

Книга является попыткой со стороны писателя оправдаться не только перед миром, но и перед самим собой. Разбираемые в ней мученичество и распятие гения – это защита реального Бальзака, которому отказывали в признании. Он неистово обличает критиков, неспособных оценить в беллетристе более важные его достижения как мыслителя, визионера и пророка. (В отношении Луи Ламбера он говорит: «Я полагал бы, что нужно оплакивать в его лице потерю гения, равного Паскалю, Лавуазье и Лапласу». И далее там следует: «Его философские рассуждения, несомненно, давали возможность причислить его к великим мыслителям, появлявшимся через различные промежутки времени среди людей, чтобы открыть им в первоначальном виде принципы будущей науки, корни которой растут медленно, но затем приносят прекрасные плоды в мире разума».) Однако прежде всего удручает писателя и подвигает его на создание этого душераздирающего этюда о крушении личности неспособность критики обнаружить в нем «ангела». В книге рассказывается, как ценой разума и рассудка этот ангел в конечном итоге духовно освобождается; в то время как в жизни он погибает, но на его месте торжествует художник. То, что говорил о святом Франциске Честертон, верно также и для Бальзака, – он тоже был связан с разумом невидимой и неразрывной нитью. Но стоило ли это того? Если Луи Ламбер, можно сказать, поддался безумию – хотя и это допущение спорно, если читать Бальзака внимательно, – то сам он, человек неукротимой воли и храбрости, определенно сдался на милость еще худшей судьбе. Он стал жертвой славы и успеха. Возвышенные амбиции гения не принесли ему ничего, кроме испытаний и бедствий, и преждевременно свели в могилу в тот самый момент, когда он, решив отдохнуть, надеялся воспользоваться плодами своих титанических трудов. Даже великая любовь, которой он добивался семнадцать лет, выстраивая для жизни солидный и безопасный фасад, была у него отобрана. Он подарил ей в замужестве вместо себя живой труп.

Точно так же как «Серафита» была написана для госпожи Ганской, его идеальной любви, так и «Луи Ламбер» был написан для его Dilecta[138], госпожи де Берни, не только его преданной любовницы, но также матери, потому что Бальзак не знал материнской любви. У да Винчи было две матери; у Гёте была самая лучшая мать, какая только может быть у гения, а Бальзак был лишен любви и нежности, в которых он нуждался больше, чем Гёте или да Винчи. Его жизнь в Вандомском коллеже была кошмаром. Сдержанный, скрытный, сверхчувствительный, не по годам развитой, не понятый учителями и сверстниками, он безразлично относился к внешнему миру и вынужденно ушел в себя – чтобы общаться с ангелами. Это чувство одиночества развивалось с годами, несмотря на раннюю славу и известность. В письмах он часто ссылается на секрет, в который никто, даже госпожа Ганская, которой он признался как-то о его существовании, не проник. На самом пороге своей карьеры в 1828 году он пишет, что существуют люди, которые умирают, в то время как врачи не могут определить причину их ухода из жизни. Недостаток материнской нежности, отчужденность, ненависть, которые выказывала ему мать, оставили на нем неизбывную метку. Его пребывание, или заключение, в Вандомском коллеже лишь стимулировало в нем и так уже преждевременное развитие духа, в то время как природа за духом не поспевала. В результате характер мужчины у него так и не сформировался. До самой смерти Бальзак не только чувствовал себя ссыльным и заключенным, но намеренно строил из жизни тюрьму, наказывая себя за преступление, которого не совершал. Удручающее фиаско его как писателя в годы ученичества, когда он подписывал свои произведения чужими именами, свидетельствует не только о его замедленном развитии, характерном, в общем, для гениев, но указывает также на мучительную неудовлетворенность, порожденную искалеченными в нем чувствами.

В «Луи Ламбере» Бальзак показывает нам генезис гигантской бабочки, обреченной на гибель в языке жгучего света. Чтобы уяснить истинный смысл этого сочинения, следует иметь в виду не только то, что школа убила в Бальзаке поэта (школа вообще губит поэтов!), но и то, что приводимая в повествовании дата «июнь – июль 1832» приходится на тридцать третий год его жизни! Задолго до великого финансового краха, послужившего для него поводом к превращению в Мученика Труда, Бальзак уже понимал, что ему суждена судьба узника чистилища. В душераздирающем письме, которое Луи Ламбер пишет на своем жалком парижском чердаке, Бальзак дает ключ к пониманию собственных скрытых надежд и разочарований. «Вынужденный постоянно жить в самом себе, не делясь ни с кем своими изысканнейшими наслаждениями, он, быть может, хотел достичь состояния постоянного экстаза и жить почти растительной жизнью, как отшельники первых веков церкви, отказавшись от мира, управляемого разумом». Именно эта растительная жизнь, в наслаждении которой ему было отказано и которую Бальзак испытал еще мальчиком, как раз это нормальное желание естественного роста, которое могло бы изменить направление его судьбы и позволило бы ему стать скорее провидцем, чем писателем, это жадное стремление, которое позволило бы расцвести его реальному «я», препятствовали раннему развитию писателя. В первых сорока томах своих сочинений настоящий Бальзак отсутствует, их словно бы написала тень автора, которому еще только суждено проявиться. Истинный Бальзак пока зреет в куколке, сотканной им вокруг себя в Вандомском коллеже. И какой же трагический и судьбоносный момент наступил, когда его, мальчика четырнадцати лет, наставники коллежа возвратили родителям как лунатика, недоразвитого монстра мысли, страдающего от «congestion de lumiere»[139]. Даже в тот момент, когда он опрометью бросается в жизнь и, по-видимому, только внешне играет роль молодого влюбленного, ищущего «призвания» и познания жизни, оболочка, в которую он запеленал сам себя, оказывается настолько прочной, что он не ощущает в себе талантов и в еще меньшей степени верит в свою судьбу, хотя и борется, как червяк в куколке, чтобы освободиться от добровольного заключения. Молодой человек, заявляющий о себе и побеждающий одним прищуром гипнотического взгляда, он всего-навсего призрак, усилием воли разрывающий оболочку своей спящей души. В «Луи Ламбере» Бальзак рисует себя мечтателем, успешно освобождающимся от тела. В процессе нарушения законов природы его триумф обнуляется, поскольку, как позже он узнает из опыта, для победы над миром нужно сначала принять его. Как художник, он побеждает мир, делая его «прозрачным», но, чтобы стать художником, ему сначала требуется принять подчиненность своей воли. Подчиненность или капитуляция художника – это только первый шаг на пути его самоотречения. То, что Бальзак осознал природу этого конфликта в себе, очевидно из сочинения, которое вскоре последовало за «Луи Ламбером», – «Серафиты». Пространство между темами этих двух книг заполнено своего рода пустыней, в которой, психологически или духовно, прошла вся жизнь Бальзака. В отличие от святых и мистиков, к которым он питал уважение, писатель из нее не вернулся. Его грандиозное творчество развернулось просто-напросто в монолог, в пустошь душевной муки, из которой путники не возвращаются.

Только когда художник в нем пробуждается, когда он принимает свою двойственность и осознает роль, Бальзак проделывает удивительную метаморфозу: он успешно превращает мир в куколку и в глубинах своего воображения расправляет крылья, позволяющие ему летать за границы мира, в то же время оставаясь безопасно заключенным в его рамки. Когда он говорит о Луи Ламбере, что «срок, к которому большинство интеллектов наконец достигает зрелости, для него оказался лишь отправным моментом в поисках новых миров разума», разве не утверждает он, что в своем изумительном растительном сне Ламбер исчерпал уже весь мир интеллекта и что, будучи всего только мальчиком, он тем не менее уже достиг переднего края, с которого ему открылись перспективы нового образа жизни? И что как человек он обречен быть заключенным эпохи, в которой родился? Какое значение следует придавать словам, непосредственно следующим за уже процитированными? «Сам этого не сознавая, он [Луи Ламбер] создал себе жизнь, полную требовательности и жадно-ненасытную. Разве он не должен беспрерывно наполнять открывшуюся в нем самом бездну, только чтобы жить?» Но какую бездну? Разве он не принялся сдавать напрокат свою прижизненно построенную усыпальницу? Всю жизнь Бальзак обещал создать эссе о «les forces humaines»[140]. Всю жизнь он боролся за то, чтобы раскрыть тайну написанного в коллеже Луи Ламбером мифического сочинения «Traité sur la volonté»[141], уничтоженного невежественным и бесчувственным директором. В «Шагреневой коже» (где мы тоже видим картинки из его детства) он снова дает выход своей одержимости, заявляя, будто способен породить великую идею, изобрести систему, основать науку. О видениях, которые являлись ему в школе, он говорит, что они позволили ему прозревать квинтэссенцию природы вещей, самые интимные ее уголки. С их помощью его сердце подготовилось «pour les magies»[142]. И затем он, в качестве последней дани этим высоким видениям, добавляет, что они «написали в моем мозгу книгу, в которой я мог прочитать то, что должен выразить, и наделили уста способностью спонтанного выражения». «С самого начала, – пишет Эрнст Роберт Курциус, – жизнь Бальзака проходила под влиянием магической звезды или светового луча, исходящего из высших сфер». Именно с космическим видением больших объектов, с видением жизни, пока еще не известной нам, Бальзак проходит по миру, жадно усваивая все видимое и создавая широкую панораму, населенную придуманными им персонажами. Тем не менее он остается вечно неудовлетворенным, ибо ничто из того, что могла бы дать ему земля, не способно заменить жизнь, в которой ему было отказано. «Трактат о воле», символически уничтоженный невежественным директором, так и не материализовался в обещанное эссе «sur les forces humaines», если не считать таковым всю «Человеческую комедию». Эмбриональный Бальзак, впоследствии выросший в Колосса, был живой травестией Воли. В «Серафите» он раскрывает истинную функцию Воли: она в желании возвыситься, выйти за пределы самого себя, расшириться до Бесконечной Самости.