Книга Я в степени N - Александр Староверов

Ознакомительная версия. Доступно 22 страниц из 110

Нас зажали в Донецке, легендарный командир Стрелок метался и слал отчаянные послания в Москву: «Помогите, спасите, еще неделя-другая и не удержим город, сдохнем, а все равно не удержим».

– У Префектуры снега зимой не допросишься, – сказал я, случайно встретив его на позиции в спальном районе Донецка. Он посмотрел на меня безумными, красными от недосыпа глазами, ничего не понял и пошел дальше по своим стратегическим командирским делам. Я был на хорошем счету, многие меня знали, бизнесмен, в их понятиях, богатый и вроде бы успешный по меркам несчастных мужиков человек, сам пригнал фуру с амуницией и не свалил рассказывать о своих грандиозных трехдневных подвигах в зажравшуюся Москву, а остался. Встал рядом плечом к плечу с ними, голодранцами, и рискует своей дорогостоящей жизнью. Уважали меня, даже хотели сделать руководителем какого-то отряда или фронта, не помню уже. Я отказался, за святое дело умирать нужно неизвестным солдатом, а не знаменитым генералом, так дело святее будет. И потом, я со своей-то жизнью не могу разобраться, как мне за чужие отвечать? После отказа зауважали еще больше, наградили кличкой, которой горжусь до сих пор, – Чертов Водила. «Где этот Чертов Водила? Как же мы без него, нет, без Чертова Водилы на позицию не поедем». Еще философом иногда называли, в шутку, за страсть к душеспасительным беседам и стремление объяснить все на свете. Наверное, я такой и есть, чертов водила-философ. Народ, он в корень зрит и не ошибается почти никогда. Правда, однажды этот добрый народ меня чуть не расстрелял. Произошло это в самые тяжелые и безнадежные дни, когда хохлы нас добивали в Донецке. Сейчас, по прошествии не такого уж большого времени, я думаю, лучше бы расстреляли. Не было бы тогда на мне двух самых тяжких и неискупимых грехов – самоубийства и убийства.

* * *

Повадился обстреливать наш блокпост снайпер. Привязался гад и не отставал, как будто медом ему было намазано. Фронт большой, позиций много – нет, именно нас неделю обстреливал: троих ранил тяжело, двоих убил. Допек так, что самым нашим любимым развлечением стало придумывать гаду, в моменты затишья, многочисленные, разнообразные и мучительные казни.

Взяли мы его в конце концов, выманили на живца, закидали, оглушили гранатами и взяли. На месте не разорвали только потому, что не заслужил он легкой смерти, по нашему мнению.

Привели в разрушенную кирпичную пятиэтажку, где мы тогда располагались, и начали допрашивать. Отмудохали, конечно, для порядка, потом привели в чувство, приковали к чудом уцелевшей батарее и стали задавать вопросы. Я стал задавать, как самый вроде политически грамотный из оставшихся в живых бойцов. Мужики вышли на задний двор покурить да порадоваться последнему летнему солнышку. Я сел напротив измордованного хохла и только приготовился сказать ему пару ласковых, как в пятиэтажку нашу прилетел снаряд. Двумя этажами выше рвануло. Грохот, скрежет, потолок сыплется на голову, стены складываются, и кажется, что не просто умираешь, а запечатывают тебя, упаковывают в могилу. И именно это становится последним твоим воспоминанием. Страшно, аж жуть! Но обошлось, слава богу, завалило не сильно, кое-какие просветы оставались. Меня почти не задело, да и избитый хохол жив остался, как ни странно. Покричал я, позвал вышедших покурить мужиков, и они ответили, к счастью. Очень я боялся, что их взрывом накрыло. Не умереть боялся, а сгнить заживо в образовавшемся склепе. Да еще с хохлом-снайпером под боком, совсем не героическая бы смерть получилась. Но мужики ответили, попытались нас откопать, поняли, что своими силами не справятся, и побежали за помощью.

Тишина такая вдруг наступила, глухая, мягкая, ни шороха, ни ветерка, собственное дыхание ураганом чудится. Неожиданно я услышал смех, камнепадом он мне показался в горах, обвалом, лавиной. Смеялся хохол. Да так искренне и заразительно, что мне невольно захотелось к нему присоединиться.

– Ты чего? – еле сдерживаясь, спросил я. – С ума сошел от страха?

– Да нет, – сказал он сквозь смех, – смешно просто очень. Ты сам подумай, как смешно. Что называется, теория относительности в действии. Что для русского хорошо, то для хохла смерть, и наоборот, соответственно. Вот ты сейчас радуешься, когда понял, что откопают, а перед этим я, когда снаряд в дом попал, счастлив был. Быстро, думал, закончится все, без мучений. Пожалел меня Господь. А он тебя пожалел. Прикинь? Не может нас Господь вместе пожалеть, только одного кого-то. Но ведь смешно же, правда?

– Да уж, обхохочешься, – ответил я и задумался. Не по себе мне стало: враг вроде, а слова говорит человеческие. «Подошел волк к Ивану Царевичу и заговорил человеческим голосом». Да быть не может такого, проклятия он мне должен слать на своей смешной украинской мове. Не человек он – вражина подлючая, товарищей моих убил, убийца он и упырь! Откуда у него мысли такие? И вообще – откуда мысли?

Так и не придя к определенным выводам, я как бы нехотя, через силу, пробурчал:

– Ладно, раз уж такая ситуация у нас с тобой, – рассказывай. Постараюсь я понять тебя по-человечески. Только не ври, последний шанс тебе даю жизнь сохранить. Мужик ты вроде с виду нормальный, однако убийца. Как же так получилось, как люди упырями становятся? Времени у тебя – часа два, пока нас не откопают. Расскажи, интересно мне. Назовешь вескую причину – жить будешь, не убедишь – пеняй на себя.

Пристегнутый к батарее, распластавшийся на полу, весь в пыли и цементе, хохол недоверчиво глядел на меня. Правильно, что недоверчиво, я бы тоже на его месте не верил. Вообще странный у нас допрос получался в замурованном склепе. Я наверняка выглядел не лучше, тоже лежал, присыпанный и придавленный серым строительным мусором. Жизни наши будто зацепились друг за друга, переплелись и висели на одной тонкой ниточке. Дом мог в любой момент окончательно рухнуть. А я еще угрожал ему. Самому бы целым остаться…

– Хорошо, – сказал он, немного подумав, – я расскажу тебе, как упырем стал, исповедаюсь перед смертью, тем более что верующий я человек, а батюшки здесь нет. Но при одном условии. Тебя, кстати, как зовут?

– Витя, – почему-то назвал я уменьшительно-детскую форму имени.

– А меня Петя, – ответил он мне тем же, – очень, так сказать, приятно. В смысле, максимально приятно, насколько может быть в сложившейся ситуации. Так вот, Витя, ты тоже, я смотрю, человек приличный, не москаль, а москвич – по всему видно. И мне тоже любопытно, как приличный человек из Москвы здесь оказаться мог. Короче, баш на баш, я тебе рассказываю, а ты – мне. Договорились?

Молчать придавленным бетонными плитами было совсем невыносимо, и я кивнул. После этого он как пес, вышедший из речки, долго тряс головой, поднимая облака белой пыли, а потом откашлялся и начал свой рассказ.

Сорок два года, родился в Киеве, там же и прожил всю жизнь. Все как у всех: окончил автодорожный институт, женился, параллельно играл в довольно известной украинской группе на бас-гитаре. Очень музыку любил, сочинял даже что-то. Но пошли дети, приперло с деньгами, и пришлось уйти из группы, открыл нечто вроде тюнингового ателье для крутых тачек. Не жировал, но и не бедствовал. Много жертвовал на церковь, на их местный какой-то вариант православия. Клиенты были сплошь из крутых – бизнесмены, политики там всякие. Младшего сына Януковича обслуживать довелось. Он автогонками увлекался. Вроде нормальный парень, в отличие от своих родственников. В общем, жил Петя не тужил, горя не знал при любой власти. У всех тачки есть, и все хотят полного фарша за недорого. Родил двоих детей, всё вроде бы нормально. Но однажды в одной из ремонтируемых тачек он нашел золотой браслетик, точь-в-точь как у его жены. Сам ей дарил на какую-то годовщину. Закрались сомнения, стал следить. Выследил. С замгенпрокурора она путалась. Возмутился. Он ради нее играть бросил, сочинять, а она, тварь… Попытался устроить скандал, вломил ей хорошенько, от души и для науки. Не помогло. Она орала, что ради семьи старалась, только поэтому ему и работать, мол, давали – за то, что она давала прокурору. Не поверил Петя ей, объяснил, как мог, что не права, фонарь под глаз поставил. А она психанула и ушла к прокурору в официальные любовницы, и детей с собой прихватила. И бизнес отняла. Вернее, предложила ему быть директором в их совместном с прокурором бизнесе, за двадцать процентов от прибыли. Типа из жалости, чтобы у детей отец нищим не был. Он попытался поднять шум. Первым делом, конечно, к сыну Януковича сунулся. Тот обнадежил, обещал помочь, поговорить с отцом. Но через несколько дней смущенно и грустно сообщил, что отец не захотел напрягать отношения с чиновником из-за такого пустяка. Желая подсластить пилюлю, благородный младший Янукович предложил плюнуть на все, отпустить ситуацию и сделать по-честному с ним в партнерстве новое тюнинговое ателье. «По-честному» означало тридцать на семьдесят. Тридцать, естественно, Пете. Это было воистину щедрое предложение, но он отказался. Побежал к настоятелю храма, которому жертвовал большую часть своих денег, попросил совета. Тот тоже порекомендовал смириться, потому что любая власть от бога. Тогда Петя устроился в автосервис слесарем и запил. Его там с трудом, но терпели – руки-то золотые…

Ознакомительная версия. Доступно 22 страниц из 110