Как я утверждала в этой главе, тем или иным способом нацизм и Холокост сохраняли живое, хотя и трудно определяемое присутствие в послевоенной жизни берлинцев. Перезахоранивая своих близких, чтобы спасти их от унижения массового и нечестивого захоронения; создавая альтернативные финалы, чтобы уберечь их от анонимной смерти; поддерживая на кладбищах принадлежащие к нацистской эпохе различия, – берлинцы демонстрировали, насколько глубоко их культура смерти трансформирована не только опытом массовой смерти, но и нацизмом и геноцидом. Однако каким образом эти ценности прошлого начали смещаться? Цель этой книги – показать, что восприятия и практики смерти могут пролить свет на длительный, на протяжении следующих друг за другом волн исторической трансформации, процесс культурного изменения в Берлине. Может ли значение, которое берлинцы придавали после войны своей связи с мертвыми и могилами 1945 г., прояснить их связь с их самым недавним прошлым?
Читатель, вероятно, вспомнит о пасторе Харнише из самаритянской церкви во Фридрихсхайне, которого я упоминала выше. В 1945 г. пастор Харниш создал импровизированное кладбище во дворе самаритянской церкви, где он, его жена и соседи похоронили сотни трупов. В середине 1946 г. магистрат сообщил ему, что решил вскрыть церковные могилы. Сделать это, говорили местные чиновники, нужно из соображений общественного здравоохранения: могилы располагаются на очень маленьком участке в густонаселенном районе и мешают «городскому планированию». А главное, муниципальных чиновников интересовало, проведены ли захоронения на церковном кладбище «почтительным образом» (in einer pietätsvollen Weise), поскольку «было установлено», что трупы сложены в могилу «один поверх другого»[597]. Харниш ответил на эти заявления быстро и не деликатничая:
Не знаю, были ли вы в Берлине во время сражений. Трупы лежали на улицах десятками. Никто не собирался их хоронить, потому что каждый боялся, что его застрелят, и потому что никто не осмеливался прикоснуться к немецкому солдату из страха перед русскими. <…> Люди до сих пор пытаются выяснить, что произошло с умершими близкими, – ведь столь многих зарыли [verscharrt] в безымянных ямах. Я собственными руками опускал тела умерших в землю, предварительно изучив их военные билеты[598].
Предположение, что представители магистрата могли не «быть в Берлине» во время боев, означало: люди, собравшиеся раскопать самаритянское кладбище, – посторонние, они не имеют того же опыта войны, погребальной катастрофы или ее последствий. Действительно, кое-кто из представителей магистрата – первый заместитель мэра Марон и Отто Винцер, возглавлявший управление народного образования (Volksbildung), – отсутствовали в Берлине во время войны. Они были высланы в Москву, о чем, вероятно, Харниш знал. Исходя из этого, он указывал на моральную дистанцию между ним и его собеседниками в городском правительстве.
По мысли Харниша, почтительное обращение с покойниками связано прежде всего с обереганием их идентичности и спасением их от забытья безымянности. В ряде писем в магистрат он подчеркивал, как рисковал жизнью, выходя на улицы во время боев и собирая тела погибших. Затем он аккуратно собирал их военные билеты, чтобы они не закончили жизнь, как очень многие, анонимно и унизительно «зарытые в яме», – здесь, несомненно, есть отсылка к фундаментальной трансгрессии, связанной с массовыми погребениями, которые проходили в первые дни после войны по приказу и под присмотром советских командиров. Таким образом, защита Харнишем могил умерших немцев на самаритянском кладбище представляла собой защиту правильного погребения и, в этом смысле, немецких ценностей. Письма Харниша говорят о том, что погребенные на самаритянском кладбище, в отличие от многих и многих тысяч других, не были оскорблены в смерти. Они погребены отдельно; их идентичности защищены. Они не канут, как другие, в пустоту безындивидуальной смерти. Более того, Харниш заявлял, что почтил умерших как соотечественников – «осмелясь» прикоснуться к ним и показать его связь с ними, когда другие боялись. Другими словами, Харниш вполне определенно заявил, что спас умерших от кошмара личной и коллективной безвестности. Похоронив умерших правильно, он не мог теперь позволить беспокоить их.
Возражения Харниша, сделанные спустя всего несколько месяцев после падения нацистского режима – при котором правильное, индивидуальное захоронение было возведено в расовую привилегию, – могут служить исходной точкой для размышления о том, как некоторые берлинцы вспоминали теперь о нацизме. Магистрат предложил демонтировать экстренное кладбище при самаритянской церкви, чтобы реализовать план строительства так называемого «нового Берлина»; таким образом власти надеялись наглухо закупорить подпорченное и тревожное прошлое, чтобы оно не загрязняло настоящего. Но для многих берлинцев этот план означал принесение в жертву их воспоминаний о военном опыте, воспоминаний, неразрывно связанных с идентичностью в настоящем. Они не могли возразить, когда союзники распорядились демонтировать нацистскую мемориальную культуру, или соскабливать с фасадов зданий свастику, или крушить нацистскую скульптуру. Они также не могли возразить, когда мемориалы в честь их погибших героев стремительно заменяли на мемориалы, прославляющие оккупационные армии, особенно советскую. Но они могли возражать и возражали против попыток убрать могилы, которые были эквивалентны личным мемориалам или как-то были связаны с недавним прошлым и индивидуальными воспоминаниями о военном опыте, – тем более когда в этом виделось стирание идентичностей, столь тщательно оберегавшихся в условиях краха не только города, но и истории.
Харниш надеялся, что кладбище может быть, как он выразился, «небольшим местом покоя, удаленным от толкотни и шума улицы, успокоительным местом для понесших утрату, расположенным вдали от любопытных глаз публики»[599]. Это значит, что самаритянское кладбище должно было быть некоторым образом отграничено от мира, занятого своими делами, отделено от создания «нового Берлина». Более того, на этом кладбище понесшие утрату могли задуматься об умерших, вспомнить о них и о прошлом в атмосфере, не затронутой бесконечными хлопотами по восстановлению города, что незаметно побуждало отставить эти эмоции в сторону. Споры об эксгумации экстренных захоронений в послевоенном Берлине, которые позже только усилятся, – выражали амбивалентность, скрытую в реконструировании не просто города, но и Германии. С одной стороны, в послевоенные годы берлинцев подталкивали к «будущему» – к присоединению к свободному миру или строительству социализма; с другой – многие желали поддерживать свою связь с умершими или, как это могло выглядеть со стороны, задержаться в прошлом, что бы оно для них ни значило.
Конечно, можно сказать, что первостепенным для Харниша было чувство долга перед погибшими как министра, однако ни в одном из своих писем в магистрат он не упомянул об этом. Скорее, его преданность коренилась в желании защитить личные и коллективные идентичности умерших (а также и свою собственную) от «постороннего» магистрата, готового стереть всякое осязаемое свидетельство опыта войны – который теперь, в условиях разгрома и оккупации, служил новым источником коллективной идентичности. В письме, датированном августом 1946 г., Харниш, называя церковный двор «моим кладбищем для павших»[600], писал о своих планах: окружить участок с могилами стеной, засадить его виноградной лозой и установить небольшой фонтан. Возможно даже, он хотел сделать присутствие кладбища в церковном дворе вместе с его окружением еще более постоянным. В письме озабоченному родственнику одного из тех, кто был похоронен на этом кладбище, и в ответе на настойчивые притязания города, Харниш утверждал:
