Теплая мягкая постель пахла заросшей водорослями речной глубиной, и, обволакиваемый этим уютным запахом, Илейка тут же рухнул в немереный омут дремоты. Но выспаться в ту ночь ему было не суждено: какие-то звуки, доносившиеся со второго яруса дома, вскоре потревожили его сон. Илейка отчетливо услышал два голоса — мужской и женский, — говоривших сперва приглушенно, а затем все более распаляясь и повышаясь.
— В чем ты винишь меня, Степане? — обиженно вопрошала женщина. — Али я от своего бабьего дела отлыниваю, что ты мне пеняешь? Я не менее твоего хочу дитятко, но что ж делать, коли бог не дает нам пока такую радость?
— Должна же быть причина! — раздраженно воскликнул Степан. — Не первый год вместе живем, давно бы уж пора...
— Ох, не ведаю я, Степане, не ведаю, — вздохнула молодая боярыня. — Может, недужна я чем, а может... — Она на мгновение замялась, а потом решительно и с вызовом закончила: — А может, и не во мне вовсе причина, почем ты знаешь!
Последовало недолгое молчание.
— Ты хоть разумеешь, что другой сделал бы с тобою за эти слова? — тихо произнес Степан, и по его голосу нетрудно было понять, что он оскорблен до глубины души.
— Так чего ж ты ждешь?! — уже с нескрываемым презрением крикнула молодая женщина. — Давай, прибей, убей меня, ты ведь муж — с женою авось совладаешь! Токмо потомства это тебе не принесет. Дети, они от тумаков не зачинаются, для них иное надобно!
— Глупая баба! — в бешенстве бросил Степан. Послышались резкие, торопливые шаги, громко хлопнула дверь. А еще через мгновение тишину надорвал долгий протяжный всхлип, рассыпавшийся темным ожерельем частых, приглушенных и горьких-прегорьких рыданий...
Когда женщина умолкла, Илейка еще какое-то время лежал неподвижно, с открытыми глазами, немигающим взглядом всматриваясь в темноту. Потом, словно очнувшись, поднялся и, на ощупь одевшись, бесшумно покинул приютивший его дом. Очутившись на проходившей через Радонеж торной дороге, ведшей из Москвы в Переяславль, Илейка остановился и обернулся в ту сторону, где бледный, песочного цвета лоскуток света едва заметным письменом обозначил дом Кирилла на черном пергаменте ночи. Медленным, старательным движением перекрестив этот скупой огонек, Илейка закинул котомку на плечо и, ссутулясь, неровной, спотыкающейся поступью побрел в сторону Москвы, уже не оборачиваясь.
7
На Сретенье занедужила великая княгиня. Еще утром ничто не предвещало беды. Елена встала рано и, одевшись со свойственной ей изящной простотой, поехала за тридцать поприщ от Москвы, в обитель, игуменье которой она давно обещала почтить ее своим присутствием в один из великих праздников. Позднее по Москве долго гулял рассказ о незначительном, на первый взгляд, происшествии, которое впоследствии было истолковано как дурное предзнаменование.
По пути сосредоточенно-молитвенное состояние духа княгини и ее спутниц нарушили две серые, по зимней поре, рыжехвостые белки; спустившись по стволам елей, они несколькими стремительными прыжками перебежали лесную дорогу прямо перед возком княгини и, махнув на прощанье длинными пушистыми хвостами, снова нырнули в серо-зеленую, окропленную частыми белыми пятнами чащу.
— Ой, белочки! — весело свесив из окна хорошенькое личико, восторженно закричала юная Катерина, меньшая дочь ближнего боярина Андрея Кобылы, состоявшая при великой княгине и пользовавшаяся ее большим расположением. — Ах вы, маленькие, куда же вы так торопитесь?
— Чему радуешься, дуреха? — мрачно процедила сквозь зубы недолюбливавшая Катерину Сусана — старая дева с узким, вытянутым, как лошадиная морда, худым костистым лицом. — Старые люди сказывают, белку встретить не к добру.
— Какая ты злая, Сусанка, — обиженно надула Катерина полные алые губки. — Тебе лишь бы ворчать.
— Будет вам из-за пустого браниться, — примирительно сказала княгиня. — Поглядите лучше, не видать ли еще обители.
Возвратившись после службы домой, Елена почувствовала за вечерей сильную усталость; встав из-за стола, чтобы пойти к себе, она сделала два-три шага в сторону двери и вдруг, покачнувшись, рухнула на пол, беспомощно раскинув повернутые ладонями вверх руки и слегка изогнувшись всем телом.
Много часов провел Иван Данилович на коленях перед завещанной ему предками святыней — древним оплечным образом Спаса, моля об исцелении жены:
— Забери мою жизнь, возьми все, что ты даровал мне, и ты не услышишь от меня ни слова ропота. Лишь оставь мне ее — чистую, светлую...
Но лик спасителя взирал на него сумрачно и скорбно, и от его пронзительного взгляда у князя холодело сердце...
В княжеской опочивальне теперь царил едкий запах каких-то таинственных зелий, зловещими тенями скользили по дворцу бородатые старцы и косматые старицы со сморщенными восковыми лицами. И чем дольше длилась болезнь великой княгини, тем мрачнее становились эти и без того вечно пасмурные лица, тем старательнее ведуны отводили глаза под вопросительно-умоляющим взглядом великого князя.
Однажды вечером, завершив свои дневные дела, Иван Данилович, как обычно, зашел в опочивальню. В скудном свете единственной свечи слабо поблескивала золотая и серебряная утварь. Елена спала, повернувшись набок и вытянув обнаженную руку вдоль туловища. Стараясь не разбудить спящую, Иван Данилович осторожно присел на край постели и сквозь затхлый сумрак вгляделся в черты дорогого лица. Сердце его защемило от тоскливой жалости. Что сделала с Елениной красой проклятая немочь! Под глазами легли черные крути, нос по-птичьи заострился, а руки, и без того тонкие и нежные, до того исхудали, что стали похожи на две сиротливые зимние веточки.
Больная с легким вздохом пошевелилась и открыла глаза. При виде мужа по ее осунувшемуся лицу скользнула слабая тень улыбки.
— Это ты... Как там дети: здоровы ли, накормлены? Ты следи за этим неустанно, а то я холопей знаю: без хозяйского твердого догляду у них быстро все в небрежение приходит.
Получив утвердительный ответ, княгиня задумчиво посмотрела на вскинутое перед нею янтарное лезвие свечи.
— Скоро весна... Я так хотела по весне в Ростов наведаться, Машу навестить. А то как сыграли свадьбу, так и не видала ее... Три года уж скоро.
— За чем же дело стало? — старательно улыбнулся Иван Данилович. — Вот поправишься и поедешь.
Елена печально покачала головой.
— Нет, Иване, мне уже не подняться. Чую я в своем теле смертный жар; всю меня он охватил, по всем жилам растекся, изнутри сжигает.
Иван Данилович взял руку жены, бережно заключил ее кисть между ладонями.
— Неужто я и впрямь тебя потеряю? — сдавленным голосом произнес князь, припадая губами к тонким, покорно свешивающимся книзу пальцам. — Как же мне жить тогда, Оленушка?
Елена посмотрела на мужа с улыбкой, полной бесконечной нежности.
— Ах, Ванюша, Ванюша... — вздохнула она. — Сколько лет с тобою прожила, да так и не уразумела, чего в тебе более — добра али худа? У тебя словно два сердца — то одно взыграет, то другое. А человеку одно токмо сердце иметь полагается. Пусть и у тебя одно будет — то, что доброе...
