— Но кто? Видишь ли ты хоть одного фрица, чтобы мочить фюрера? А может, он хватанул себе бомбу на плешь?
— О, эй, что ты, маловероятно! Такие хмыри и носа не высовывают из своих сверхсекретных бункеров. Да ладно, поживем — увидим. Может, окажется, что все это пустой звон, как часто бывает, так что не радуйтесь, мужики, еще не завтра тот день, когда вы будете засасывать кружку пива на террасе «Дюпон-Бастилии»{101}.
И все-таки любопытно. Должны же были бы мы заметить какие-нибудь траурные флаги, черное убранство с черепами и серебряной свастикой, почем мне знать — должны же были бы раздаваться вопли труб и рыдания тромбонов, в общем, все эти грустные и грандиозные хреновины, которые принято делать, когда умирает Отец Отечества… Ан нет, где-то вдали, на улицах, чавкают по мостовой сапоги, подпрыгивают на своих шинах, вслед за своими грузовиками, пушки. И только. Вокруг нас, на поле развалин, нечеткие удары кайлом, несколько невнушительных приказов.
Опускается вечер. Папаша кричит:
— Feierabend!
Идем к станции S-Bahn «Зоологишергартен». Смотри-ка, пулеметы с углов улиц исчезли. Пушки и бронетранспортеры — тоже. Вагоны набиты бабами и изможденными французами, бледнолицыми немками, инвалидами, стариками, подхваченными с края братской могилы. В военных формах только отпускники под ручку с невестой. Как и каждый день. На лицах — ничего особенного.
В лагере никто ни о чем ничего не слышал. Я шикую перед всем своим бараком, объявляю о дубаре Адольфа. Все шумно принимают меня за мудозвона, давай, поди, рассказывай, все бы знали! А насчет пулеметов на перекрестках, это, да, они в курсе, видели такое в Трептове. Но чего волноваться, это, должно быть, какие-нибудь большие маневры, на случай… Ну ладно, закрываю я свою пасть, наверняка они правы, а мне спать хочется.
Гораздо позднее мы услышали о покушении 20-го июля, когда Гитлер спасся чудом, путч-то почти удался, и он был на волосок… Так вот, значит, весь этот день Берлин находился в руках повстанцев, войска, охранявшие все перекрестки и окружавшие министерства, были войсками повстанцев, их пушки были направлены против SS, а мы-то, мы ничего не увидели, ничего не осознали… Прямо как Жюльен Сорель в битве под Ватерлоо{102}… История, если ты не специалист, до тебя не доходит.
Большая восточно-европейская равнина
Февраль сорок пятого. Чтобы хоть как-то согреться, мы повторяем себе, что русские стоят на Одере. Что они взяли Кюстрин, может быть, даже Франкфурт. Что осажден Штеттин. Если все это действительно так, они в пятидесяти километрах от Берлина. Перегруппируются и спустят псов. Строим домыслы, пытаемся вычислить нечто среднее между пьянящими россказнями и официальными коммюнике. Возбуждены, как блохи! Состыковываем все наши обрывки немецкого, всю ученость барака, чтобы расшифровать замысловатые отчеты в «Berliner Tageblatt»{103}. Оттачиваем нашу критичность французиков, которых не проведешь, умеем читать между строчками.
«Das Oberkommando der Wermacht gibt bekannt…»
Вот уже два года Верховное командование вермахта дает одно и то же коммюнике: «На отдельных участках фронта непобедимые армии Рейха победно отошли на позиции, расположенные несколько позади тех, что они занимали вчера. Эти новые позиции намного лучше соответствуют нанесению как можно большего вреда противнику. Наш молниеносный маневр свертывания фланга озадачил противника, который рвется, пригнув голову, как здоровый толстокожий мудак, в дьявольскую ловушку и как раз прямо на нее и нарвался, точно на удобном расстоянии для контратаки, подготовленной стратегами вермахта по личным указаниям фюрера…» Это мне что-то напоминает. «Железорудный путь» был окончательно отрезан, в то время как немецкие бронетанковые части проносились через Бельгию. Наглые плакаты: «Мы победим, потому что мы самые сильные!», а в то время «они» уже подходили к Парижу…
Комментарии военных корреспондентов дополняют сугубо военную сухость ежедневного коммюнике, описывая баранью глупость мужиков со взглядом зомби, которые орудуют своей винтовкой, как дубиной, — держат ее за ствол и дубасят прикладом, и дают себя умерщвить, как на бойне, устремляясь грудью на амбразуры с криком «Ур-ра!», подыхают в таком количестве, что они должны везти с собой стремянки, чтобы пробираться через напластования трупов, берут в дурацкие клещи целые армейские корпуса Рейха, берут в плен сотни тысяч, захватывают города один за другим, даже не задумываясь, — бедные простачки, им ведь и в голову не приходит, что они бросаются прямо в пасть к волку! Естественно, что эти юберменши, пропахшие дурным спиртным, совершают над населением изощренные зверства, которых не совершал ни один солдат в мире, а главным образом, ни один немецкий солдат. Но они дорого заплатят за это! Великолепная победа, которую воплощает гибкий и удачный отвод войск вермахта, выполненный с совершенством по приказу Верховного командования, возглавляемого фюрером, и с такой точностью по времени, что она вызывает восхищение знатоков и выполняет двоякую цель, которой он отвечает: во-первых, самим примером перед лицом цивилизованного мира разбить несказанное иудейско-большевистское варварство и состояние отвратительного распада славянских населений, а во-вторых, дать время сделаться оперативными фантастическому оружию, плоду немецкого супермозга.
Это оружие апокалипсиса незамедлительно вступит в действие, определяется только надлежащий момент для получения максимального эффекта, и он будет грандиозным: Нью-Йорк, Лондон и Москва будут разрушены одним махом, на расстоянии, Красная Армия вся целиком расплавится в единственной луже из выжженой карамели… Газета говорит аллегорически (военная тайна!) о радиусе смертоносности, о невидимых ультразвуках, которые разжижают мозги и крошат сталь, об электромагнитных полях, которые стопорят моторы самолетов прямо в полете и заставляют их падать как камни, о землетрясениях и искусственных приливах, способных поглотить целый континент, о газе, который делает врага трусливым, заставляет его рыдать, как ребенка, звать маму, о других газах, которые парализуют, о микробах, специально выдрессированных, чтобы кусать только врага… Немецкая национал-социалистическая наука — самая передовая в мире. И это потому, что руководствуется идеалом. Она ждет своего часа. И он будет страшным.
«Пускай наши враги бомбят города наши, — издевался фюрер перед микрофоном, — нам же потом будет меньше работы! Мы и без того намеревались сносить эти старые, грязные города, источающие мелкобуржуазную иудео-плутократическую эстетику, чтобы возвести на их месте сногсшибательные свершения новой архитектуры, чистый продукт творческого гения немецкой расы, возрожденной национал-социализмом».
Немцы всерьез страстно обсуждают эти грандиозные перспективы. Это помогает все выносить. Ибо они, в свою очередь, тоже познали голод. Мандраж, этого у них пока нет. Не совсем, скажем. Фюрер их приучил к чудесам, — вот они и ждут чуда. Даже гигантские красно-черные плакаты, которые повсюду на фоне всепожирающего пламени вопят: SIEG ODER BOLSCHEWISTISCHES CHAOS![30]— не дают им возможности полностью осознать действительность. На следующий день после особенно тяжелых бомбардировок радио объявляет берлинцам о раздаче в исключительном порядке порции сигарет, или ста пятидесяти граммов колбасы, или пятидесяти граммов настоящего кофе в зернах (Bohnen Kaffee), или пол-литра шнапса. Полагаю, что где-то существует ведомство, которое все это рассчитывает, с расценками, тарифами, эквивалентами: двадцать тысяч убитых приравниваются к десяти сигаретам, например. В противном случае бодрость трещит по швам. Сколько, вы говорите, за эту ночь? Девять тысяч девятьсот пятьдесят убитых? Ах, нет, мне очень досадно, но если меньше десяти тысяч, — никаких подарков. И что же, приходится думать, что это действует, раз действует.
