Любовь Петровна жила в двухэтажном домике сразу за монастырской оградой, недалеко от заброшенной колокольни. Спокойная полнеющая женщина лет пятидесяти в старой брезентовой куртке и резиновых сапогах. Из разговора я понял, что она тут старшая по огороду.
– Вот вам рукавицы, и переоденьте, пожалуйста, куртку, а то запачкаете, – сказала она, тепло мне улыбнувшись. – Там на вешалке подберите что-нибудь подходящее. И приходите сюда.
Потом Любовь Петровна показала мне бендешку, где у них хранился шанцевый инструмент, и сказала, что делать. Работы в монастыре назывались послушанием. Мое послушание было предельно простым. Я выбрал штыковую лопату и пошел копать огород. С другой стороны его копал пожилой бородатый мужик в кепке. Сделав ладонь козырьком, он долго меня разглядывал, потом приподнял кепку и слегка поклонился мне в знак приветствия. Я ответил ему тем же, и мы вернулись к своим лопатам.
Минут через сорок начал бить колокол. И тут же отовсюду стал выползать бородатый мужской люд и потянулся к какой-то единой точке, не видной отсюда. Ко мне подошел коллега по огороду. Лопату он оставил в земле.
– Михаил, – представился он, протягивая отполированную ладонь. – Айда обедать.
На обед был суп с фасолью, винегрет и сладкий чай с большими кусками белого пушистого хлеба, очень вкусного, куда там иным пряникам! За обедом Михаил объяснил мне, где могилы монахов, и сразу после трапезы я взял курс на местный погост. Туда вела хорошо утоптанная тропинка.
Скоро я уже стоял над могильной плитой, на которой староцерковной вязью было написано «Монахъ Илларионъ». И – никаких тебе дат, словно они жили и умирали тут вне всякого времени. Просто монах Илларион, да и тот ли это Илларион? Я стоял и думал: «Если ты Елисей и если ты меня слышишь, то, пожалуйста, мне помоги, сделай, пожалуйста, так, чтобы она была счастлива, очень тебя прошу. Я не думал, что окажусь здесь, на твоей могиле, но если это твоя могила и если ты меня слышишь, сделай, пожалуйста, чтобы она была счастлива, очень тебя прошу. Ну, мы с тобой уже говорили об этом». Я твердил так, глядя то на плиту под ногами, то поднимая глаза к небу, а там плыли редкие облака, подгоняемые ветром, вокруг – куда ни взгляни – лес и лес, и мне казалось, что это совсем не я тут стою, а один из моих синонимов, который действительно верит, что кто-то его может услышать. Услышать, понять и помочь. Сам я в это не верил, честно говоря, а хотелось поверить.
Потом я снова копал огород, а Михаил копал мне навстречу, и между нами оставалось всего-то метра два, когда снова ударил колокол.
– Идешь на службу? – спросил Михаил.
– Надо бы.
– Давай лопаты отнесу, – предложил он.
Я впервые сознательно оказался на церковной службе и впервые пробовал молиться. Но молитва моя была не совсем, конечно, бескорыстной. «Господи! – думал я, глядя на большую икону Спасителя, – ну, пожалуйста, сделай, чтобы она была счастлива, я больше ни о чем тебя не прошу». В конце службы священник помазывал всех маслом, а когда служба закончилась, все опять потянулись в трапезную. На ужин была каша, салат, компот все с тем же замечательным хлебом, накладывали себе из больших общих мисок, а компот наливали из огромного бака. За тремя длинными широкими столами сидели на лавках мужики разного возраста, нормальные русские мужики, главным образом немолодые и бородатые, одетые бедно, по-рабочему, за плечами многих угадывалось бухое или уголовное прошлое, никто ни на кого не обращал внимания, и я, впервые оказавшись в монастырской трапезной, украдкой приглядывался к лицам, стараясь угадать, что же сюда привело вон того, белобрысого, или вот этого, с синими от татуировок пальцами? Наверное, каждого свое.
После еды помолились и пошли по своим кельям. У трапезной стояла лошадь, запряженная в новенькую повозку. Два солдата сгружали пустые фляги. На фоне вечернего неба ясно и просто выделялся большой крест над куполом храма. Тут был какой-то особый покой, тут не хотелось спешить, и я шел до могилы Иллариона как-то особенно медленно. И до сумерек я снова просил и его, и Бога, и всех тех, кто меня может слышать и мне помочь, сделать так, чтобы ты, Анечка, была счастлива, и еще я просил о Гансе и о Мишке, чтобы им дали поменьше, о Рашиде, хоть он и татарин, чтобы рассосались его проблемы, я просил о Зое Кучмезовне, о дантисте Иване, о Еве, которую почему-то вспоминал все чаще, и о себе я тоже просил, но просить о себе оказалось непросто, почему-то я не знал, чего просить для себя, и всякий раз сводил свою просьбу к тому, «чтобы у меня все было нормально». Со стороны это, наверное, выглядело смешно и глупо, но ничего другого я придумать не мог. И про «Анкерман» я не забыл: дайте же им, пожалуйста, молча взывал я, все то, чего они от меня ждут, – дайте им золота, бриллиантов или просто денег – чтобы им хватило на всех, и чтобы они отвязались! Моментами, краткими летучими моментами я вдруг начинал верить, что все сбудется, но следом мне становилось ясно, что это мои очередные иллюзии, не более. Ну а что я еще мог сделать?
А потом произошла одна странная вещь, которую я так и не смог себе объяснить, как ни старался. На обратном пути вдруг начался дождь. Небо было чистым и звездным, ни намека на тучку, и дождю, казалось бы, взяться неоткуда, но он пошел, да такой отвесный и сильный, что пространство вокруг мгновенно превратилось в темную подвижную стену, сквозь которую не проступали даже огни фонарей. Но не это меня поразило, вернее, не поразило даже, а ввергло в небольшой шок. Несмотря на дождь, сам я оставался сухим. Под ногами уже чавкало, но сверху на меня не попало ни капли. Сначала я осторожно двигался прежним путем, потом остановился и стоял так минут десять, вытянув руки по швам и глядя перед собой. Такого со мной еще не бывало. Я не знал, как это понимать и, главное, как к этому относиться.
Дождь перестал так же неожиданно, как и начался. По всем дорожкам неслись потоки воды. Небо оставалось по-прежнему звездным. Я пришел в келью, переоделся в спортивный костюм и лег на свою кровать. Один из моих соседей, бородатый дядя лет пятидесяти, сидел за столом и что-то читал.
– Здравствуй, брат! – сказал он и вновь углубился в книгу.
Второго соседа не было. Я лежал и смотрел в потолок, испытывая какую-то непонятную радость оттого, что вот лежу в келье и смотрю в потолок, что у меня есть руки и ноги, я могу ходить, думать и говорить и что гениально созданный кусок моей плоти, именуемый сердцем, бьется и днем и ночью, и в жару и в мороз, – и я живу. Это так просто и вместе с тем так ужасно: остановится сердце – и я тут же умру, но оно пока не останавливается, а бьется и бьется, выполняя поставленную перед ним задачу, выражаясь изящным технологическим языком. А в чем она состоит? Да в том, чтобы обеспечивать меня жизнью до тех пор, пока я не выполню задачу свою. Но в чем она заключается? Как узнать? Забился мобильный, переведенный в бесшумный режим, – пришло сообщение от тебя. «Перевелась на заочное купила загранпаспорт как дела?»
Я не нашелся, что на это ответить. Можно было отделаться обычным «ОК», но я почему-то не смог. И вдруг такое томление подступило к сердцу, так невмоготу стало, хоть волком вой. Я не мог больше здесь находиться, просто не мог. Быстро переоделся в обратном порядке, кивнул бородатому человеку, поднявшему голову от книги, и вышел вон. Я словно бы краем глаза взглянул на себя со стороны – и меня всего аж передернуло от неприязни к тому человеку, который выдает себя за меня. Нечего было вообще сюда приезжать – тоже мне, молельщик! Железные ступеньки лестницы загрохотали под моими ногами.
