и настойчиво приглашал меня на их сеансы, но я всегда отказывался. Тем не менее отношения наши оставались вполне дружескими, и в конце концов он явился ко мне в гости сюда, в Стантон-Риверз.
По профессии приятель был журналист, художественный критик, а потому однажды вечером, когда других гостей не было и мы обедали вдвоем, я распорядился, чтобы дворецкий, предшественник Эйвисона, поставил на стол фонтан Челлини. Желая услышать независимое суждение, я не стал ни о чем предупреждать приятеля, но, едва увидев фонтан, он, как сегодня наш друг-профессор, восхитился и заявил, что произведение, несомненно, вышло из рук самого Бенвенуто.
Я подтвердил, что оно всегда считалось работой Челлини, но намеренно умолчал о сэре Хьюберте и о своих догадках, как именно использовали когда-то магический кристалл, приятель же не стал расспрашивать меня о его истории. Тем не менее с каждой минутой он все более погружался в молчание. Иногда он понимал мои слова лишь со второго или третьего раза, так что мне сделалось не по себе и я облегченно вздохнул, когда дворецкий принес графины и оставил нас одних.
Гость сидел справа от меня, по эту сторону стола, чтобы удобней было беседовать, и я заметил, что он не сводит глаз с фонтана, стоявшего прямо перед ним. Ничего странного в этом не было, и мне вначале не приходило в голову связать этот факт с его рассеянностью и молчанием.
Внезапно гость уперся пристальным взглядом в хрустальный шар, подался вперед и в каких-нибудь двух футах от него застыл как зачарованный. Мне даже трудно описать, какое внимание и напряжение отразились в его чертах. Он словно бы смотрел в самую сердцевину шара – не на шар, поймите, а вглубь его, туда, где скрывалась, по-видимому, тайна столь неодолимо притягательная, что все существо наблюдателя было занято только ею.
Минуту-другую приятель не говорил ни слова, на лбу у него заблестели капельки пота, дыхание сделалось шумным, напряженным. Внезапно я почувствовал, что пора как-то вмешаться, и тут же, не подумав, громко произнес:
«Я требую: скажите мне, что вы видите».
По телу приятеля пробежала дрожь, но глаза по-прежнему смотрели на хрустальный шар. Потом его губы дернулись, и он тихо зашептал, с большим трудом выговаривая слова. И сказал он примерно вот что:
«Низкая, плоская арка, под ней что-то вроде плиты, сзади картина. На плите – скатерть, на скатерти – высокий золотой кубок, перед ним лежит тонкий белый диск. Рядом какое-то чудовище вроде гигантской жабы. – Приятель содрогнулся. – Но для жабы оно слишком большое. Блестит, в глазах горит злобный огонь. Просто жуть. – Внезапно он перешел на пронзительные ноты и зачастил, словно не поспевая за быстро менявшимся зрелищем: – Человек на переднем плане – тот, что в плаще с крестом на спине, – держит в руке кинжал. Заносит руку, целит кинжалом в белый диск. Пронзает диск. Течет кровь! Белая скатерть уже алая от крови. Но чудовище – на него попали брызги, и жаба корчится, словно от боли. Спрыгнула с плиты, пропала. Все повскакали с мест, вокруг переполох. Все разбежались по темным коридорам. Остался только один – тот самый, с крестом на спине. Лежит на полу без чувств. Золотой кубок, белый диск, кровавая скатерть – по-прежнему на плите, картина на заднем плане…» – Словно выбившись из сил, медиум перешел на шепот.
Понимая, что видение вскоре окончательно померкнет, я, почти бессознательно, поспешил задать ему вопрос:
«Что за картина?» – Но вместо ответа приятель прошептал только “Irene, da calda [24]” и откинулся, обессиленный, на спинку кресла.
Наступила тишина.
– И что же, – начал отец Бертранд, – ваш приятель-медиум так ничего больше не рассказал о своем видении?
– Я его не спрашивал, потому что, придя в себя, он, похоже, совершенно не помнил, о чем говорил во время транса. Но спустя несколько лет я узнал кое-что, проливающее некоторый свет на этот эпизод, причем узнал совершенно неожиданно. Немного терпения, и я покажу вам, как мне кажется, ту самую картину, что виднелась в глубине ниши!
Подойдя к одному из книжных шкафов, старик извлек оттуда большой том.
– Картина, которую я собираюсь вам показать, представляет собой точную копию одной из фресок в катакомбах святых Петра и Марцеллина: на нее я набрел совершенно неожиданно, когда учился в Риме. После этого фреску воспроизвел Ланчани в одной из своих книг[25]. А, вот она. – Сквайр положил альбом на стол. Перед нами, несомненно, была репродукция фрески из катакомб с изображением «агапэ» или «трапезы любви»: группа фигур символизировала одновременно Тайную вечерю и причащение избранных. К тому же времени относились надписи наверху: «IRENE DA CALDA» и «AGAPE MISCE MI» [26], а вот буквы в перечне имен, расположенном по кругу, свидетельствовали о значительно более позднем происхождении. «POMPONIUS FABIANUS, RUFFUS, LETUS, VOLSCUS, FABIUS» и прочие – все члены пресловутой Академии. Там они начертали углем свои имена, там их имена остаются и поныне – зловещим напоминанием о том, какому поруганию подверглись сокровеннейшие глубины христианских катакомб, где в пятнадцатом-шестнадцатом веках неоязычники отправляли культ Сатаны.
Мы посидели молча, глядя на картину, и наконец герр Ауфрехт обратился к доминиканцу:
– Фра Бертранд, вы магистр теологии – что вы обо всем этом скажете?
Святой брат немного поколебался, потом ответил:
– Что ж, герр Ауфрехт, церковь всегда учила, что одержимость дьяволом возможна, но если есть одержимые люди, почему бы не быть и одержимым предметам? Но если вас интересует мое мнение о практической стороне дела, скажу вот что: если уж отец Филип не имеет законного права расстаться со своим фамильным сокровищем, то самым мудрым решением с его стороны будет и впредь держать фонтан под замком.
1914
Примечания
1
Ученый (фр.).
2
«Швеция древняя и современная» (лат.).
3
«Ассамблея философов» (лат.).
4
«Книга Черного Паломничества» (лат.).
5
Здесь: занемогли (фр.).
6
Подозрительно (фр.)
7
Кислая капуста (нем.).
8
Столовая (нем.).
9
Душевая, баня (нем.).
10
Гостиница (нем.).
11
Тоска по родине (нем.).
12
Вздор (нем.).
13
Здесь: учительская (нем.).
14
