из тьмы вынырнула туша.
— Я ждала тебя, мой ангел! — закричала туша. — Я ждала тебя много дней!
И огромная старая женщина поцеловала Гарри М. в ухо.
Он заорал:
— Кто ты?!
Туша ответила:
— Я женщина. Я знаю эту дыру. Не ты один. Но я ждала тебя. Почему тебе опротивела жизнь?
— Отвяжись, старая дура!
— Родной, не лезь в дыру. У тебя есть член. Дай мне только минуту, минуту твоей любви. Я хочу делать любовь с тобой! Дай!
— Старая, безденежная дура!
— Зачем тебе лететь с сорок первого этажа? Сделай любовь со мной! Сделай, сделай, сделай! Если даже хочешь — лети, но сначала сделай! Ведь твой член — сокровище, как банковский счет… Дай я его поцелую. Зачем ты хочешь его губить? Сделай сначала любовь со мной, а потом лети… Последний оргазм перед смертью — и потом в ад. Таков наш образ жизни.
И огромная туша объяла Гарри М. Он бешено сопротивлялся. Женщина тем не менее почти насиловала его; в рот потенциального самоубийцы входило старческое дыхание.
Вонь, пот и широта тела поглотили Гарри. А старуха шептала:
— Если бы я была богатая, я бы приказала врачам вырастить на моей ляжке огромный живой член. И у меня не было бы проблем в любом возрасте, мой любимый. А сейчас ты мне так нужен!
Гарри М. тошнило — но тошнило его от близкой смерти. Он знал, что должен умереть, ибо у него не было денег — единственной реальности, двигателя вселенной. И это ущемляло его самолюбие, даже его бытие. Неудачникам нет места на этой земле. Он сделал усилие и освободился от напора сладострастной туши. Лёгкий, он совсем приблизился к дыре. Но она — Беатриче, Вечная Женственность Нью-Йорка — цепко держала его за штаны.
— Отдай член! — заорала старуха. Ей было всего шестьдесят восемь лет.
Гарри М. рванулся. И тогда туша, разорвав ширинку, впилась в его член. Зубов у неё почти не осталось, но были старческие когти на руках.
Гарри М. завопил и рванулся опять — уже вниз. Кусок члена остался в когтях у женщины.
Пока Гарри М. летел, завершая свой победный маршрут, она пожирала член. Жрала легко, воздушно — из-за отсутствия зубов. Кровь самоубийцы стекала прямо внутрь туши. Единственный целый зуб во рту хохотал. А глаз вообще не наблюдалось.
Гарри М., пока летел, все эти секунды не терял сознания. И опять в эти великие мгновения думал о том, о чём думал всегда, — о деньгах.
Когда же он упал, то потерял сознание и сразу перестал думать о долларах.
Хоронили его шумно, помпезно, хотя и без частицы члена, — и конечно, в протестантской церкви, точнее, в клубе, называемом церковью.
Пастор говорил на церемонии:
— От нас ушёл человек, близкий к Богу. Он ушёл от нас, потому что обанкротился, а деньги для него были путём к Богу, материализацией исканий и надежд, прямой дорогой к раю на земле… Пусть он получит там то, что хотел иметь здесь.
Иное
Никто не говорил эмигранту Григорию, что ему надо умереть. Но он и сам кое-что постиг, взглянув из окна своей квартирки на нью-йоркское небо.
Небо было иным по сравнению с тем, что раскинулось над его страной. Но, в сущности, иным было всё: от людей до деревьев, от блеска глаз до звуков городов, от тишины до трупов на кладбищах. Всё было странно иным и в какой-то мере непонятно зловещим. В конце концов, дома как дома, земля как земля и люди тоже не с двумя головами, но почему же постоянно ощущается присутствие чего-то скрыто-зловещего, распростёртого во всём: от природы, трав, деревьев и цвета неба до городов и движений обитателей, точно земля и город этот навеки прокляты? Но кем? Индейцами, давно в основном уничтоженными, или высшими существами? Или так только казалось?
Но самое худшее началось, когда появилось синее существо. Оно, с ушами, возникло внезапно в его комнате, в грязном тараканьем углу, где висело бельё.
Сначала Григорий заплакал, увидев его, ибо почувствовал, что теперь он не одинок, что даже не сойдёт с ума, что у него есть друг и он не будет больше бегать как сумасшедший по чёрным и узким нью-йоркским улицам.
Но потом это синее создание запело. Глаз — в нашем понимании — у него не было, но слёзы текли. Впрочем, они не совсем походили на слёзы. Григорий захохотал и снял ботинки.
Вдруг иллюзии кончились. Он неожиданно для себя ощутил, что синее существо и есть как раз предельная концентрация того иного, что — невидимым образом — присутствовало во всём этом чудовищном городе, окружающем его. Это «иное» касалось не только иного языка, иных городов, иной земли, иных нравов — всё это ошеломило его сразу, но он ожидал подобное, в конце концов, не было так уж страшно. Дело в том, что за всем этим он увидел действительно иное — нечто внутреннее, тайное, не поддающееся разуму, холодное, даже космическое и уничтожающее всё человеческое. Это «иное» не было, конечно, чем-то высшим — наоборот, оно не укладывалось в его сознании и вместе с тем воспринималось им, и именно поэтому, из-за такого противоречия, он чувствовал, что действительно сойдёт с ума и всё будет кончено.
А теперь это иное сконцентрировалось и появилось в его комнате, в углу. На мгновение после своего открытия Григорий застыл: что будет дальше? Конец? Переход в тварь, подвластную этой тайной стихии? И тогда синее существо, точно познав его, подняло лапу. Они стали обмениваться мыслями, но не говорить. Синее существо что-то лепетало, а Григорий почти понимал его.
У существа был один глаз, и в нём не было успокоения. Внезапно Григорий стал готовиться к бою. Но в ту же минуту увидел около себя своего двойника. И понял: это какой-то невиданный аспект его личности, который уже никогда не реализуется. Это было его возможное духовное будущее.
Однако он почувствовал прилив сил. И вспомнил всё родное, «прошлое»; синее существо недовольно зашевелилось. Это родное (что было в нём от родной страны) вдруг тоже вышло из него и, превратившись во второго двойника, оказалось по другую сторону — он был окружен, таким образом, своими великими двойниками, вышедшими из него.
Старое дикое зеркало на стене отражало их и синее существо в углу. Сам же он стал почти невидим, точно не отражался в зеркале.
Пять мышей вдруг пробежали между ним и синим существом, и это насмешило Григория. Он, овладев остатком воли, начал вглядываться в синее существо. Оно изменилось, точно некий
