Книга Музыка льда. Осколки - Анна Беляева

— А задница? — неожиданно подает голос Григорьев.

Эта фраза на секунду сбивает мальчика, но он тут же продолжает с еще большим нажимом:

— Да, Михаил Александрович, и жопа тоже болит! Хотите покажу, где?!

Парень тянется к поясу брюк, явно намереваясь спустить их и детально продемонстрировать синяки, которых после сегодняшней тренировки точно прибавилось.

— Ревкович! — резкий женский голос выдергивает фигуриста на мгновение из собственной боли и озлобленности.

Он видит перед собой красивую женщину с бледным лицом, сжатыми плотно губами, взглядом прожигающим его насквозь. Видит голубые пристальные глаза второго тренера. И понимает, что все закончилось. И ничего уже не вернуть. Злость затапливает все больше. Расхристанная душа требует действия. Побега. Одномоментного решения всех проблем. Разрубленного гордиева узла. И Никита снова ломится в двери сквозь тело Ландау.

Все, что остается Илье — крепко обхватить мальчишку и прижать к себе, не давая вывернуться и сбежать.

Григорьев подходит к дергающемуся в объятьях хореографа ребенку, кладет ему на плечо руку и негромко произносит:

— Все ошибаются, Ник. И пока ты жив, любую ошибку можно исправить. Почти любую.

Михаил вынимает фигуриста из цепких рук Ильи и усаживает на стул. Сам придвигается ближе:

— Чем хоть драл-то штаны? — спокойно задает вопрос мужчина.

— Коньками, — неохотно отвечает Ревкович.

— То есть тебя не просто так выносило на этапе на внешнюю дугу? — уточняет Григорьев, имея в виду, что своим актом вандализма парень не только испортил одежду, но еще и повредил заточку на лезвиях.

Чувствуется, что кризис потихоньку отступает. Мальчик сидит на стуле упершись руками в колени и в нем больше нет той натянутой струны, которая вибрировала уже некоторое время, а сегодня натянулась до предела. Одним движением Михаил Александрович, как опытный музыкант, скрутил колок и ослабил эту струну до провисания. Уже через секунду он начнет снова ее натягивать, ожидая верной ноты в ответ на его слова.

— Что мне теперь делать, Михаил Александрович? — произносит мальчик, — Не могу же я маме сказать, что сам?

— Должен, — отвечает Григорьев, — Неужели ты думаешь, что Виктории Робертовне будет легче говорить твоим родителям про это?

Мальчик смотрит на Домбровскую. И больше в ней нет той жестокости, с которой она терзала его на протяжении всего диалога. Все, что осталось — усталая женщина, переживающая вместе с ним его ошибку. Никита глубоко вздыхает и произносит:

— Хорошо, я расскажу.

— Сделай это в течение недели, — говорит в ответ Домбровская, — больше времени я тебе просто не могу дать. Твоим родителям нужен будет ответ.

Ревкович кивает.

— Расскажи сегодня, Ник, — снова вступает Григорьев, — Чем больше будешь откладывать, тем труднее будет начать.

Мальчик кивает снова.

— Никита, у тебя будет три свободных дня, — внезапно продолжает Домбровская, — Я надеюсь, тебе хватит этого времени, чтобы обдумать, готов ли ты продолжать.

Это опасная игра, никто не сможет сказать, хватит ли сил у ребенка вынырнуть из благословенного отдыха и свободы и вернуться назад. Тем более никто не скажет, будет ли он сам рад возвращения, даже если примет такое решение. Не всякий хомячок может бросить крутиться в колесе, даже если ни сил, ни ресурсов, ни возможностей на это уже не осталось. Иногда они возвращаются лишь потому, что другой жизни не знают. Аля возвращался именно поэтому. Милка тоже вернулась, и Виктория не может сказать, что это было осознанное возвращение из любви к делу. ОТ безысходности, от трудности первого шага по новому пути. Любовь нередко не главное в выборе дороги дальше или возвращения к истокам.

— А если я надумаю раньше? — задает вопрос юноша.

— Ты всегда знаешь, где нас найти, — спокойно отвечает Виктория Робертовна.

Они прощаются со спортсменом вполне по-дружески.

— Илья Сергеевич проводит тебя, — заканчивает встречу Домбровская.

****

Григорьев еще раз внимательно смотрит видео лутца, которое остановил в острой фазе конфликта с учеником:

— Не, не приземлит она его нормально, — в итоге окончательно убеждается вслух специалист по прыжкам.

— А? — неопределенно отзывается Вика, сидящая с закрытыми глазами и медленно сливающаяся с серой обивкой сидения.

— Говорю, не приземляет нормально Белка свой лутц.

Сергей смотрит на блеклое лицо коллеги, которая вряд ли даже сразу осознала, кто такая Белка, и произносит:

— Давай-ка я тебя домой отвезу, Вик?

Женщина улыбается с закрытыми глазами и неопределенно отмахивается:

— Мне и тут хорошо!

— Угу! Заметно, — Миша поднимается, — Ладно, понадеюсь на Ланди, может, хоть он убедит тебя не умирать на рабочем месте. Знаешь, сколько у всех у нас будет гемора, если ты тут кони двинешь?

Из кресла доносится тихий смешок:

— Не дождутся!

— Только на это и надежда! — отвечает Григорьев и выходит из кабинета.

Ступили, чтоб вернуться в ясный свет, и двигались все вверх, неутомимы

Когда Илья возвращается в кабинет старшего тренера, то видит, как Вика, уронив светловолосую голову на руки, спит безмятежным сном за собственным рабочим столом. Так нерадивые студенты отсыпаются после ночных загулов на задних партах во время лекций. Потом, Ландау уверен, Эр рассердится, что он не разбудил ее, но это будет потом, а пока пусть спит.

Лицо упавшей светлой прядью даже во сне бледно, но жесткая складка губ стала спокойнее, потерял свою бескомпромиссность, и в ней нет больше той силы, которая движет их ледяной мир вперед. Хочется укрыть ее от всех тревог и печалей, хотя бы на время этого недолгого сна.

Мужчина потихоньку закрывает дверь, вынув ключ из замка снаружи и заперев кабинет изнутри. Крадучись садится на свое место, надевает наушники и углубляется в прослушивание музыки для будущих программ нового сезона. Сортируя мелодии, помечая для кого из спортсменок и спортсменов школы он может их предложить, Илья изредка бросает взгляд на уснувшую женщину, еще больше похудевшую за прошедшие 5 дней температуры. С болью где-то у самого сердца замечает тени залегшие под глазами его любимой, которые не исчезают даже во время сна.

В эти минуту ему кажется, что никакие объяснения, выяснения отношений и расстановки точек над i не имеют значения. Все равно, как, где и с кем она будет, если она будет улыбаться.

Под звук “Либертанго” Пьяцоллы кружились мысли: “Что же ты так напортачил, Ландау, что она тебя гонит из своей жизни, своего сердца, и даже, черт бы с ней в самом деле, из своей постели?”

“Либертанго”, в котором так удачно расставлены акценты под прыжки и точки для набора компонентной базы, меняется нежнейшим Адажио из “Спартака” Хачатуряна.