музыку своим утренним туалетом – неважно, что солнце уже давно стояло в зените. Стену зала украшали сразу три зеркала в пол и длинный комод. Хасбулат Байбак-Ачкасов смотрел в правое зеркало, на стекле которого губной помадой по-французски было выведено: роялист еретического толка. На левом зеркале красовалась другая надпись помадой: так устойчивее. На центральном зеркале вилась надпись: передозировка свободы смертельна.
Хасбулат Байбак-Ачкасов лепил себе на бледную щеку черную мушку по незабвенной версальской моде времен Регентства. Зачерпнул из фарфоровой коробочки румян и втер в щеки. Французская мода Версаля тех давних лет, которую он в силу своего возраста уже не застал, но о которой грезил, в юности наслушавшись рассказов о Париже от своего благодетеля, допускала такие вещи, как мужская косметика и пудра. И даже помада – кармин…
На кухне служанка Плакса как раз варила самодельную помаду, добавив в корец свечной парафин, баранье сало, ягодный сок, кармин и патоку.
Вонь бараньего сала напоминала о детстве, о котором Хасбулат смутно грезил лишь в снах – запах дыма от тлеющих кизяков и дорожной пыли, когда джигит проскакал на коне в аул, распугав их, стайку босоногих оборванных горластых детишек, запах горных трав и крови из перерезанного горла кавказского пленника, бившегося в агонии, вкус холодного айрана и овечьего кислого сыра. Как далеко он оставил все это позади – Хасбулат Байбак-Ачкасов улыбался своему отражению. В том-то и состояла тайная прелесть – в его действиях с цивилизованной европейской точки зрения не было ничего постыдного и дурного. То, что казалось в Кавказских горах немыслимым нарушением дедовских табу, то было нормальным в Версале, а значит, и во всем цивилизованном мире.
Как, например, пудреный парик времен Регентства, который Хасбулат Байбак-Ачкасов носил дома с трепетным удовольствием.
Он презирал современную моду биденмайера и романтизма, считал ее пошлой и неэстетичной, его благодетель когда-то полагал точно так же. И сейчас у себя дома в старом флигеле меншиковского дворца в Сколкове Хасбулат Байбак-Ачкасов облачился в костюм, представлявший странное смешение эпох, стилей и норм: козловые кавказские чувяки, шерстяные носки, шелковые французские панталоны, батистовую рубашку с кружевами, на которую был надет версальский атласный длинный жилет времен Регентства – жюсокор. На этот жюсокор сверху надевался серый кавказский бешмет с серебряными газырями и наборным поясом, а на плечи накидывался расшитый серебром розовый французский камзол. На пудреный высокий парик была нахлобучена белая папаха. А за поясом торчал кинжал в узорных ножнах – не наследственный, а купленный еще его благодетелем Арсением Карсавиным на том самом константинопольском базаре, где он когда-то давно приобрел себе на забаву мартышку, что сразу подохла от поноса, этот кинжал, три меры кишмиша, грецких орехов, пахлавы и его – маленького, забитого, затурканного полукровку, которого собирались продать в турецкие бани за три золотых.
Возле того шумного константинопольского базара произошел и случай с Плаксой, тогда еще молодой и очень красивой. Она билась и кричала в зашитом мешке, который тащили стражники Сераля к Босфору. Говорить тогда она уже не могла, только скулила и рыдала. И ее плач услыхал Арсений Карсавин и вмешался. Он потом и нарек ее Плаксой.
Старая верная Плакса приковыляла в зал к своему господину, которому служила с тех самых давних пор (Евграф Комаровский в этот момент громыхал кулаком во входную дверь флигеля), и начала жестами и мимикой показывать – стучат, стучат, мой господин!
Вид у нее был ни в сказке сказать, ни пером описать, такое могло пригрезиться лишь в фантастических творческих грезах после пяти затяжек крепкого наргиле. Чтобы угодить своему капризному господину, верная Плакса напялила гигантский пудреный парик, в котором торчала солома из тюфяка, надела шелковое платье с огромным декольте, что почти сползало с ее иссохшей груди. Фижмы юбок были такой ширины, что она протискивалась в двери лишь боком. А из-под юбок выглядывали красные шаровары и шерстяные толстые носки – чувяки свои она постоянно теряла. На старости лет Плакса все норовила достать из сундука старую гаремную чадру, но Хасбулат ей это строго запрещал.
Стучат, мой добрый господин, стучат! – жестами показывала верная Плакса. Хасбулат Байбак-Ачкасов кивнул – слышу, слышу, поди открой.
Он глянул в окно, потом на себя в зеркало – на свой нелепый костюм. Этакая многослойность образа – вне времени и моды. И усмехнулся – так устойчивее… Он ведь никогда не забывал, что он полукровка в вечном своем одиночестве, которое началось очень давно там, на константинопольском базаре…
Но был и рай во всем этом.
У покрытого восточным ковром французского дивана бурлил кальян – крепкий душистый наргиле зрел, искушал. Хасбулат Байбак-Ачкасов взял мундштук и с наслаждением затянулся пряным дымом.
Спутница графа Комаровского, которую он тогда спас… и которую точно медведь сейчас охранял и берег для себя со всем его смехотворным пылом влюбленного державного идиота, представляла собой райскую птицу… О мон дью! Та самая знаменитая Клер Клермонт! На музыкальном вечере она поразила его, когда пела своим серебряным голоском арию Розины из «Свадьбы Фигаро». Он тогда на миг даже сам возмечтал о свадьбе… А что? Они ведь были одного поля ягоды с этой мадемуазель Клер. Оба такие оригиналы, чуждые всем. Оба без роду и племени – он, одинокий полукровка, и она – неприкаянная мать, схоронившая свое дитя и так и не сумевшая в свои двадцать шесть лет, несмотря на столь громкую славу, выйти замуж.
Входную дверь флигеля Клер и Евграфу Комаровскому после долгого ожидания открыло наконец странное существо – сморщенная старуха в фижмах, напудренном парике и в татарских – как показалось удивленной Клер – шароварах. Клер сочла ее глухой, потому что на все их вопросы про господина Байбак-Ачкасова она не отвечала ни слова, а лишь тыкала в мраморную пыльную лестницу – мол, заходите, поднимайтесь.
В большой зале, куда они вошли под музыку «Сурка» из шкатулки, отразившись сразу во всех зеркалах, пахло табачным дымом с пряностями. Вид Хасбулата Байбак-Ачкасова в парике, папахе, камзоле и бешмете, с огромным кинжалом и бархатной мушкой на щеке потряс Клер.
– Бонжур, – приветствовал их Хасбулат Байбак-Ачкасов и далее изъяснялся только на изысканном французском. – Чем обязан вашему визиту, граф? Я счастлив, мадемуазель, увидеть вас под моим скромным деревенским кровом.
Приветствие словно состояло из двух частей и задавало тон всему разговору. И Евграф Комаровский мгновенно это оценил.
– Прелестный костюм, живенько так, – похвалил он, не моргнув глазом. – Называется люблю Версаль, но приговорен жить в России, да?
Хасбулат Байбак-Ачкасов тонко усмехнулся и… у Клер возникло
