чувство, что эти двое понимают друг друга с полуслова, с полунамека. Ведь оба они долго служили при царском дворе.
– Мы к вам в связи с расследованием убийства семьи стряпчего, его дочери Аглаи, которая была вам знакома, – объявил Евграф Комаровский уже сухим жандармским тоном, не сулящим ничего позитивного. – В связи с нападениями на женщин в уезде, а также новыми обстоятельствами убийства Арсения Карсавина, от которого вы получили в наследство этот дом, деревню Сколково и окрестные угодья.
– Новые обстоятельства его смерти открылись? – Хасбулат Байбак-Ачкасов поднял темные брови. На его худом миловидном, бледном и таком моложавом лице, что ему и его тридцати пяти лет нельзя было дать, отразился искренний интерес. – Я слышал, что вы его могилу разорили, а Петрушу нашего по прозванию Кора Дуба едва удар не хватил от таких беззаконий ваших. И вы там что-то нашли в старых костях?
– Сомнения и подозрения, – ответил ему Комаровский. – А также кипу официальных документов тринадцатилетней давности о расследовании двух жестоких убийств, о которых вы, конечно, слыхали в свое время. И еще одно чрезвычайно интересное письмо насчет вас, адресованное стряпчему Петухову знаете кем?
– Арсением Карсавиным из преисподней? – Хасбулат Байбак-Ачкасов вернулся к своему кальяну и затянулся от души.
– Третьим жандармским отделением, он был приставлен к вам для тайного надзора.
– Старый дуралей даже не мог этого скрыть, граф. Я все удивлялся, каких тупиц, в смысле кандидатов в соглядатаи, ваши коллеги из тайной полиции вербуют себе на службу. Ведь и ежу понятно, что стряпчий, сутяга и законник, не предназначен для такой деликатной тайной миссии.
– Тайная полиция сама по себе, а мы, корпус стражи, сами по себе. Но мы учтем ваши советы по поводу отбора осведомителей. Итак, милостивый государь, то, что стряпчий был после вашей отставки назначен здесь за вами смотрящим и доносил, не являлось для вас секретом?
– Конечно нет, у него на лбу сие было начертано, словно надпись Вальтазара. Он так тушевался, бедняга. Как все это скучно, граф… Мадемуазель Клер, как вам наши русские дела – не утомили они вас? – Байбак-Ачкасов дохнул дымом из кальяна. – Слежка, доносы, ябеды, кляузы, ненависть, междоусобица, гражданское противостояние после декабрьских событий на Сенатской площади – это и есть современная российская действительность.
– На вашем Кавказе все иначе? – спросил Евграф Комаровский.
– Кавказ давно уже не мой, – засмеялся Байбак-Ачкасов. – Он, возможно, очень скоро станет целиком вашим, граф… неотъемлемой частью Российской империи, но сначала вам там будет жарко и плохо.
– Пока оставим Кавказ, вернемся к убийству стряпчего, его кухарки и дочери. Вы водили с ней знакомство?
– Я был знаком с Аглаей, находил ее умной и достойной внимания девушкой. Мы порой ходили с ней вместе гулять, беседовали.
– О чем?
– О разном. О жизни. Аглая была так молода, она многое хотела узнать, была любопытна и непосредственна.
– Здесь, в Сколкове, она у вас бывала?
– Нет, никогда. Зачем?
– Ну, повод всегда найдется. – Евграф Комаровский оглядел зал. – Вы и «Сурка» бетховенского ей заводили? Нет? Байбак – это ведь сурок на Кавказе?
– Да, песенка – мое проклятие, она преследовала меня с юности. Но Аглая сюда ко мне не приходила. В последние полтора месяца я ее вообще не видел. Она была, видно, очень занята.
– И кальян вы деву юную курить не учили?
– Нет. Это мужские шалости.
– А у меня иные сведения.
– Ваше право – жандарма и шефа Корпуса внутренней стражи – не верить людям на слово. Часть вашей натуры, граф, как я понимаю. Мадемуазель Клер, но вам-то я доверие внушаю? Нет? – Байбак-Ачкасов обаятельно улыбнулся Клер.
– Мне интересно, что связывало такого умного человека, как вы, и Арсения Карсавина, – ответила Клер. – Вы же слушали внимательно на музыкальном вечере мой рассказ о моих взаимоотношениях с Байроном, насколько я помню.
– А какие отношения могут быть между спасителем и спасенным? – на миловидное лицо Байбак-Ачкасова легла тень печали. – Насколько я слышал, граф Комаровский спас вас, мадемуазель – что вы испытываете, какие чувства? Благодарность, признательность… То же самое было и со мной в детстве и юности. Арсений Карсавин меня спас, вырвал из когтей рабства. Знаете историю Петра Первого и его воспитанника Ганнибала, прадеда стихотворца Пушкина? Так было и с нами в Константинополе тридцать лет назад: Карсавин забрал меня к себе, привез в Россию, нанял мне лучших учителей, поместил меня в пансион, где учили языкам, дипломатии и разным точным наукам. Он следил за моими успехами, он использовал свои связи, чтобы устроить меня на государственную службу, и радовался моей карьере, как добрый отец. Хотя он им не был. Он вообще не был добрым ни к кому. Наверное, только ко мне, маленькому иноземцу. Впрочем, все в рамках некоего опыта.
– Какого опыта? – спросил Евграф Комаровский.
– Карсавин всю жизнь проводил некие опыты – над другими и над собой тоже. Ну, я думаю, насчет меня он просто хотел понять, какие плоды приносят цивилизация и образование, как они изменяют девственный ум. Что ж, я доказал ему своей жизнью. – Хасбулат Байбак-Ачкасов усмехнулся.
– В документах расследования его убийства указано, что помимо ран у него имелись на теле застарелые шрамы от ударов плетью и палкой, – заметил Комаровский. – Вам известно что-то об этом? Как он их получил?
– Я же сказал, опыты, опыты… В том числе и над своей натурой, плотью. Он считал, что наслаждение как обоюдоострый меч и его в полной мере можно ощутить лишь совокупно, побывав в роли и жертвы и палача. Естественно, я выражаюсь фигурально. Он являлся сторонником свободы выбора и воли человеческой. Он всегда предоставлял тем, кого любил или желал, право выбора. Он считал также, что принуждение хуже, чем добровольное согласие. Он предоставлял возможность выбора и наблюдал, куда качнется чаша весов в душе человеческой. Кстати, он читал труды об этом вашего отчима философа Годвина, мадемуазель, и был его поклонником.
– Насчет права выбора, принуждения и чаши весов объясните конкретно, – почти потребовал Комаровский. – Что вы имеете в виду?
– Это как раз ответ на ваш вопрос про шрамы на его теле. – Хасбулат Байбак-Ачкасов снова усмехнулся. – Имеющий уши, да слышит.
– Какой у вас кинжал страшный за поясом, милостивый государь, – хмыкнул Евграф Комаровский. – С непривычки к военному делу так и брюхо себе можно пропороть.
– Мой кинжал пока в ножнах. – Байбак-Ачкасов горделиво выпрямился во весь свой невысокий рост. Рядом с гренадером Комаровским он выглядел как хилый подросток.
Клер подумала – мужчины! Что с них взять… Не столько друг перед другом выставляют себя сейчас, выкаблучиваются, сколько перед ней.
