Сашу перевели уже в другой лагерь. Наняв подводу, добралась до нового лагеря, где ей объявили, что заключённый Мезенцов лежит в госпитале и никаких бумаг о смягчении его судьбы не получали. Нянюшка тотчас отправилась к лагерному начальству – и уж как это ей удалось, один Бог знает! – но отыскала там нужную бумагу.
На другой день Анастасии Васильевне разрешили свидание с Сашей. «Свидание им дали в поле, перед лагерем, – пишет Наталия Мезенцова. – Она ждала его у стога сена и, наконец, дождалась: навстречу шёл человек, похожий на призрак, бледный, худой, как скелет. Встреча была трудная – и радость, и горечь!»
Няне удалось уговорить начальство разрешить Александру Мезенцову жительство в Минусинске, там, где отбывал ссылку его отец. Не райское, к слову, местечко – сибирский город, где зимой лютуют пятидесятиградусные морозы! Однако лагерные власти боялись отпускать осуждённого даже туда: как-никак, а граница с Китаем близко, вдруг да перебежит! Но, увидев всю немощь двадцатилетнего узника, начальник лагеря милостиво согласился.
Анастасии Соколовой удалось, преодолев немыслимые препоны, вывезти своего любимца в Вологду. Оставив его в снятой комнатушке и снабдив едой, спешно отправилась в Москву за деньгами и тёплой одеждой для поездки в Сибирь. Деньги удалось собрать благодаря друзьям, и самоотверженная нянюшка (поистине не уступающая в силе своей любви пушкинской Арине Родионовне!) вернулась в Вологду, чтобы купить билеты и вместе с Сашей двинуться в далёкий Минусинск.
Наталия Сергеевна со слов нянюшки пишет: «Всю дорогу он (Саша) лежал и с жадностью ел всё, что ему давали». В те времена, поясняет мемуаристка, на железнодорожных станциях можно было купить хлеба, яиц и молока. Наконец и долгожданный сибирский город! Состав подкатил к перрону, где с беспокойством и нетерпением ждал сына генерал-отец.
Наталия Мезенцова наизусть помнила письмо отца, где тот, уже сам старик, делился с ней первыми горькими впечатлениями: «…Увидев пришедшего Сашу, еле его узнал. Это был горбатый длинный старик, с провалившимися щеками и головой, опущенной совсем на грудь, с походкой, указывающей на его полное бессилие. …Я нанял простую длинную телегу, вещей у нас было не так много. Саша сидел на пледе и мало говорил, голосом совсем разбитым, дребезжащим и мало слышным. Когда я его спросил, как он себя чувствует, и сказал, что здесь всё пройдет, он мне грустно ответил: «Нет, отец, дело неважное, ведь у меня туберкулёз». А Настя сказала, что там, где он был, ей сказали: «Берите его скорее, здесь он наверное погибнет». <…> Привезя их ко мне, я уложил скорее его спать, у него был хороший сон, утром он побрился, настроение было хорошее, после всего, что он перенёс, он духовно успокоился, а после сильного недоедания стал порядочно кормиться. Сегодня пять дней, как он здесь. Он очень худ, его вчера взвесили – 3 пуда 22 фунта в платье. <…> Сегодня утром в 6 часов, сидя около него, когда он ещё спал, я видел в нем проблеск его лица – прежнего, и температура была получше».
Сын, к величайшей отцовской радости, стал словно оттаивать, оживать. Но надежда на выздоровление оказалась призрачной: вскоре у Александра появились сильнейшие боли в спине, мучил надрывный кашель. Силы вновь стали угасать, жизнь будто нехотя покидала его.
«Что они с ним сделали?!»
От загубленной молодой жизни Александра Мезенцова не осталось почти ничего… Разве что несколько старых фотографий. Вот он годовалый малыш, забавный карапузик, с сёстрами Мариной и Наташей в Каннах, вот он десятилетний мальчик с сёстрами и отцом – тот в шинели и генеральской папахе, – в зимнем Александровском саду в Москве, вот он уже юноша, со строгим и вдумчивым взглядом, студент Тимирязевки.
Не успел Александр Мезенцов свершить открытий, написать книг, вырастить детей, насладиться семейным счастьем, увидеть прекрасный многоликий мир… Но тогда, в октябре 1932-го, он ещё был жив, и сестра Наталия, добравшись до Минусинска, застала брата в доме, что снимал отец.
Минусинск, город в Восточной Сибири, славившийся своим суровым климатом, давно уже был «облюбован» властями как место для «охлаждения» разгорячённых умов. В далёком 1829-м декабрист Сергей Кривцов (с его родным братом Николаем приятельствовал Пушкин!) отправил матери из Красноярска письмо: «На днях отправляюсь в Минусинск. Все, которые там бывали, с восхищением говорят о том крае, называя оный здешней Италией». Благая сыновья ложь – так желал он успокоить матушку, – ведь это она хлопотала о переводе её любимца Сергея из Туруханска в Минусинск.
Наталия Сергеевна Мезенцова, правнучка Пушкина и автор мемуаров о младшем брате. 1990-е гг.
Много позже получивший свободу Сергей Иванович Кривцов не мог забыть тех лет: «Вычеркнутый из жизни, обречённый на гражданскую смерть, лишённый чести и всякой надежды, я был низвергнут осуждением… и сослан в близкие с полюсом края, – какие ужасные воспоминания!..»
Верно, вслед за ним те же слова мог повторить и Александр Мезенцов…
Сын за отца не в ответе или отец за сына? Но так уж случилось, что обоих их арестовали почти одновременно, да и вместе они, хоть недолго, дышали морозным минусинским воздухом. Для Александра забрезжила надежда на спасение – он уже был не одинок – рядом родной и любящий отец.
«Настроение у него было хорошее, – радовалась Наталия Сергеевна. – Он шутил, много рассказывал о себе, но от лишних движений задыхался, особенно когда поднимался ветер, частый в этом городе, и тогда у него возникал очередной сердечный приступ. Мы все замирали, только в комнате слышалось его тяжёлое дыхание. Проходил приступ – и мы все оживали, наступала обычная жизнь.
Наконец была удовлетворена просьба о полном освобождении Саши – пришла бумага на его имя. Помню, как в комнату вошел отец, держа её в руках, и радостно сообщил ему эту весть. Но он спокойно и тихо сказал: «Поздно, отец!»
Прощание отца с сыном было тяжёлым, оба они понимали, что вряд ли свидятся более на этом свете. Александр в сопровождении сестры Наталии, её мужа Андрея Шепелева и няни отправился в своё последнее путешествие – в Абакан, а оттуда в Москву.
«Саша был очень худ и слаб, ходил только с кем-нибудь под руку, – вспоминала сестра, – красивое лицо его, которое из-за нечастого бритья казалось ещё более мужественным, чем прежде, всё светилось. Этот его обаятельный образ всегда жив в моей памяти…»
В Москве к больному пригласили известных докторов, но врачебный консилиум, увы, был уже бесполезен… Один из медицинских светил, профессор Максим Петрович Кончаловский, осмотрев пациента, горестно покачал
