V
Надя протягивает старинную руку, затем целует Эмили в обе щеки.
— Знаменитая мисс Оливер! Я так много наслышана о вашем очаровании.
В Надином хриплом голосе сквозит лукавство, и это беспокоит Джона.
Он пригласил Эмили сюда, чтобы она увидела, какую утонченную (более осмысленную, более настоящую, более европейскую, более занятую, более какую угодно) жизнь он ведет в отсутствие их общих друзей. Он пригласил Эмили, чтобы Надя оценила ее для него; либо излечила от тоски, либо сказала, как Эмили завоевать. Он хотел, чтобы Эмили сидела рядом, когда Надя подымет их обоих высоко в воздух, и так они будут сидеть вдвоем на старухиной ладони, голова к голове, подметая волосами потолок, и она увидит из того же выгодного ракурса то, что видел он, и весь порядок вещей будет ясен.
Вместо этого уже через несколько минут стерильной брызгучей болтовни ни о чем Джон отчаивается: у немощной старухи-пианистки не хватит сил удержать двоих; сегодня она слишком слаба, она и одного Джона не поднимет. Джона берет досада на то, что он сидит в каком-то дрянном джаз-баре между надоедливой старухой и девушкой, которая терпит его присутствие только из своей среднеамериканской вежливости. Ожидая, что Надя признает Эмили идеальной, ожидая, что Эмили признает Надю значительной, он сам признаёт их обеих невыносимыми. Он вызывается сходить за напитками и, осушив в баре, невидимый для них, первые два «уникума», не торопится возвращаться.
Когда он возвращается, женщины обсуждают его свежую колонку, как раз о Наде.
— Милый Джон Прайс, — говорит та и похлопывает его по руке, благодаря за «Роб Рой». — По-моему, ты меня сделал слишком занимательной, но это такая мелкая придирка, да? Гораздо лучше быть слишком импозантной, чем слишком глупой, так? — Она улыбается Эмили. — Твоя подруга сейчас объявила, что работает кем-то в услужении у вашего посла.
— Ну, если точно, не в услужении.
— Тогда, если точно, где?
Надя звякает своим бокалом о бокал Эмили, и ее губы круто выгибаются — кажется, она вот-вот расхохочется.
— Ну, я составляю его расписание, конечно, выполняю какие-то мелкие поручения.
— Милая моя, зачем на таких делах у них такая милая девушка?
— Я внимательный к деталям человек. Я…
— О, дайте мне посоображать минутку: вы встречаетесь со столькими разными очаровательными людьми, и они поражаются, что служанка посла — такая обаятельная и осведомленная девушка. И эти очаровательные люди все время раскрывают вам свое сердце.
— Я, кажется, умею слушать. Да, думаю, умею. И я иногда сталкиваюсь с интересными людьми, но вообще-то на мне скорее расстановка стульев перед обедом.
— Ты это слышишь, Джон Прайс? — И Надя все-таки хохочет, и наклоняется, чтобы дотронуться до его руки, как будто они вместе пошутили. — Это восхитительно.
Джон не узнает ни одной реплики из своего сценария вечера, подозревает, что Надя, видимо, уже пьяна.
Эмили спрашивает Надю, где та училась играть на фортепиано.
— Если хотите, дорогая, можем поговорить и обо мне, но толку не будет. Хорошо: я, по большей части, самоучка, слушала пластинки, слушала других. Правда… — Джон наклоняется чуть ближе, надеясь, что это «правда» — сигнал: Надя набирает силу. — Правда, у меня был один учитель, когда я была девочкой, здесь, в Будапеште, и он был интересный человек… — Джон глубоко дышит, узнавая торжественный момент, когда отворяются древние врата, и за ними медленно открываются великолепные сады. Он выжидающе смотрит на Надю, потом на Эмили, опять на Надю, он как-то понимает, что стал косвенным предметом разговора, который оправдает его в глазах всех. — Он был выдающийся человек, Конрад. Мне было десять, а ему, наверное, тридцать три, когда он начал учить меня играть гаммы, правильно держать руки, читать ноты. Он был изысканный человек, у которого было трудное время с деньгами в годы после Первой мировой войны. Это был, кажется, 1925-й. Он был шпионом, понимаете, в Первую мировую. — Она улыбается Эмили, ждет реплики, но все молчат. — Как молодой студент-пианист, он жил во Франции, когда началась война. Он предлагал свои услуги как учитель детей, описывал себя их родителям как беженца от злодеев Габсбургов, выдумывал какую-то историю о конфискованных родовых землях, дурном обращении в плену у завистливых соперников, будто он не собирается возвращаться, пока его земли не освободят, и всё так дальше. И по чистейшему совпадению, как вы можете представить, мисс Оливер, папы этих детей имели обыкновение оказываться французскими военными и государственными мужами. Молодой венгерский пижон, слегка богемного типа, этакий Шопен, но притом, казалось, с хорошим воспитанием и деньгами. Они быстро к нему привязывались, родители. И конечно, люди обычно имеют склонность рекомендовать хороших слуг друзьям, тоже военным и правительственным, конечно.
Эмили прихлебывает шпритцер и слушает — ее напряженное внимание очаровательно, оно льстит. Джон слышит, как остальные шумы клуба отступают и растворяются в едва слышный ропот где-то далеко внизу.
— Конрад держал глаза и уши открытыми. Он заглядывал в ящики столов и в корзины для бумаг, едва представлялась возможность. И, конечно, он умел делать союзников из своих маленьких учеников. О да, дети ведь тоже слышат всякое и, ничего не подумав, делятся с другом, учителем фортепиано. Тайны имеют разную важность для разных людей, как вы, я уверена, знаете.
Джон рад, что Надя так старается поразить Эмили; кажется, она дала ему одобрение и вынимает лучшее, что у нее есть, дабы завоевать для него сердце девушки.
— И значит, раскрытие тайн тоже имеет разную важность. Два человека могут раскрыть одну и ту же тайну: для одного это предательство, для другого — игра. Детская игра. Конечно, когда ребенок узнает чужую тайну, она становится просто разменной монетой в разговоре, несколько гиней, чтобы купить чье-то внимание и уважение. Конрад знал это, он дарил внимание и уважение, щедро и серьезно. На самом деле это и был его величайший дар: не фортепиано и не обучение. Он был идеальный шпион у детей, он с самым тупым ребенком умел обращаться серьезно и уважительно. Вам знаком такой тип?
Надя отпивает «Роб Рой» и вытряхивает из пачки сигарету. Джон быстро встает, чтобы подать ей огня.
— По-моему, нам всем знаком такой тип. — Джон отвечает на абсурдный вопрос, и ему приятно, что Эмили смеется вместе с ним. Надя выдыхает дым, Джон глядит, как дым вьется и сплетается сетью серо-голубых жгутов вокруг их кружка, глядит, как дым пропитывает и потихоньку размывает всех остальных в зале, пока люди не становятся просто цветом и фоном.
— Он делал так, чтобы дети чувствовали себя важными, совсем взрослыми. Когда маленькая Софи или Женевьева говорила ему, что папа — который был, скажем, полковником в таком-то полку, — через неделю едет в Марсель, Конрад отвечал, что впечатлен зрелостью ее беседы. А жены! О да, разумеется, жены. Они тоже что-то находили в молодом красавце-виртуозе, любителе музыки, лишенном наследства бесшабашном аристократе. И здесь опять значение секретности переменно. Для этих жен учитель фортепиано был весьма романтической фигурой, но еще важнее — уже едва ли не последней возможностью в открытую наслаждаться жизнью. Они были жены тайных людей, и для этих женщин завести тайный роман было актом искренности, а не тайной. В постели с Конрадом они могли говорить о чем хотели; ведь он всего лишь учитель музыки, чего бояться? С ним не нужно соблюдать скучные, скучные предосторожности и осмотрительность, из которых состоят их будни, где они сходят с ума от скуки и одиночества, понимаете. Этим женщинам дико хотелось быть капризными, взбалмошными, а это, как вы, я уверена, знаете, вовсе невозможно, когда тебе приходится взвешивать каждое слово, просеивать каждую мысль. — Надя смолкла и пригубила «Роб Рой». — Милая девочка, надеюсь, я не утомляю тебя вещами, которые тебе уже известны?