— У тебя еще есть вопросы, парень?
Трое морпехов уходят вместе, а Тодд спрашивает Джона, куда он сейчас направляется. Джону надо убить час перед свиданием, и они с сержантом шагают к Корсо.
— Не огорчайся. Ничего удивительного, что ты не получил ответов, которых ждал. Пацифисты не идут в армию. Во всяком случае, не в Корпус.
Тодд шагает, сунув руки в карманы шортов, довольно разглядывая здания, виды города, оценивая женщин.
— Ты замечал когда-нибудь, что я единственный черный в Будапеште?
Джон безотчетно поворачивает голову, чтобы кинуть взгляд на толпу.
— Да? Вроде не замечал… нет, есть еще певец, лысый из джаз-клуба. Вас двое. Это тебя обламывает?
— Нет. Я для них экзотика. Это клево. До Венгрии я служил в посольстве в Судане. Там я был просто очередной хорошо вооруженный чернокожий. Так что нормально.
Они выходят к реке. Внизу плавучие казино на приколе поджигают вечернюю июльскую дымку, а за рекой огни Замкового холма плывут над туристским фуникулером, ползающим вверх-вниз по склону.
— Эй, журналист, знаешь сколько людей погибло под Верденом?
— Это Первая мировая? Не имею понятия.
— Шестьсот тысяч за четыре месяца. Примерно по пять тысяч в день. Где-то три-четыре парня ежесекундно, четыре месяца. Англичане обычно позволяли ребятам из одного города служить вместе в одной части, чтобы увеличить набор. Знаешь: «Запишись в армию с друзьями, и — вместе к великим приключениям».
Джон не понимает, к чему клонит Тодд, ему трудно сосредоточиться на деталях Первой мировой войны, когда его спутник улыбается каждой проходящей мимо женщине. «Привет», — говорит Тодд какой-то блондинке. Он пятится, глядя, как ее фигура удаляется, смешиваясь с толпой, а она, оглядываясь на Тодда через плечо, машет большому черному иностранцу кончиками пальцев. Тодд машет в ответ, смеется и возвращается к ходьбе вперед лицом.
— Это меня убивает, — говорит он. — Мне нельзя вступать в отношения с национальностями из списка, а эти славные венгерочки до сих пор в списке. Представляешь? Официально до сих пор красные. Отличный вид отсюда, правда?
Тодд показывает на Цепной мост в тот самый миг, когда подвесные фонари зажигаются и дрожат белым на лимонно-лаймовом с сизым небе. Оживая, хлопают на ветру брезентовые полотнища, которые — пока город не сможет заплатить пескоструйщикам и каменщикам, — скромно прикрывают коммунистические эмблемы, вырезанные на вершинах каменных арок моста.
Двое мужчин садятся на деревянную скамью напротив современных отелей, заменивших «Венгрию», «Карлтон» и «Бристоль» (разбомбленные в щебень), и смотрят на проходящих девушек и на ужимки скудно одаренных уличных карикатуристов, чьи небрежные шаржи на кинозвезд кажутся у всех одинаковыми: заячьи зубы, катящиеся волнами челюстные мышцы, крохотные лилипутские ножки. Тодд улыбается двум женщинам, под ручку шагающим мимо.
— Видно по одежде, — говорит он. — Фокус в том, чтобы найти западноевропейскую или американскую туристку. С этими вступать в отношения можно. И для них ты экзотика, потому что живешь здесь, но не венгр и, значит, не чересчур экзотика. — Тодд поерзал. — Так вот, после сражений вроде Вердена гибли целые деревни английских парней — до единого. Они вместе записывались, вместе проходили подготовку, вместе ехали с полком на Сомму, вместе барахтались в грязи, и — бум. Не повезло. И теперь в деревне нет мужчин между восемнадцатью и сорока. За секунду. Каждый сын, жених, брат, понимаешь? Бум.
Джону приятно, что он все-таки победил, приятно слышать, как солдат признает бесполезность войны. Теперь он сможет объяснить Эмили свой принципиальный отказ от службы. Джон вынимает блокнот, а Тодд продолжает:
— Кто придумал такую политику? Начинаешь искренне удивляться этим англичанам, понимаешь? Хоа, не пиши это! — Тодд пальцами отбивает маршевый ритм на деревянных планках скамейки. — Но в самом деле, они будто хотели настроить людей против войны. И меня всегда удивляло, что в первую войну не было особого протеста. Понятно, что их поташнивало впутываться во вторую.
— Ну ладно, — гнет свое Джон, а Тодд барабанит уже по собственной ноге. — Ну и как ты можешь не задумываться, за что стоит драться? Те парни из одной деревни. Они все в один день умерли ни за что. Верден ведь был, в общем, ничьей, верно? Шестьсот тысяч напрасных смертей. Как ты можешь, зная всю эту историю, все равно записываться в морской корпус?
Тодд улыбается Джону безмятежной улыбкой, отечески забавляясь:
— Они умерли не напрасно. Я этого не говорил. Они погибли в одной небольшой операции посреди ничьей, которая и немецкую армию распотрошила дай бог. Если бы они не были там и не дрались, это, возможно, была бы не ничья.
— Но кому какое дело? Умереть в двадцать четыре от, от… горчичного газа? Под началом генерала, который ведет окопную войну, потому что его этому научили двадцать лет назад? Видал вон ту? Точно не венгерка. Но умереть в двадцать четыре: ни жены, ни старости, ни детей. И ради чего? Кому это надо? Первая мировая война — это же какая-то шутка истории: никто не знает, зачем она велась. Это положительно какое-то средневековье.
Тодд вежливо слушает, но отвечает с некоторым жаром:
— Это не его точка зрения, не того английского парня. Это твоя, и у тебя нет на нее никакого права. Ты сидишь, ешь пиццу и ведешь себя так, будто мои ребята должны принимать решения исходя из того, что будут думать о них такие, как ты, через семьдесят пять лет. Это вот так люди должны думать? Ты не знаешь, за что дрались те английские парни; они все были индивидуальные личности. Конечно, тебе просто говорить, что Первая мировая была шуткой. Ты не бельгиец. Немцы не разоряли твою ферму. Не насиловали твою сестру. Назови любую войну, какую хочешь. В любой и в каждой войне — в тот момент у кого-то есть, черт подери, серьезная причина, и объясняться перед тобой никто не обязан. Я скажу тебе, что я знаю, Джон, и можешь это напечатать или написать про это в своей хитрожопой колонке. А? Ты готов? Вот что: никакой «всеобщей схемы вещей» не существует. Это просто сраная отговорка для ссыкунов. У настоящего нет никакого права судить прошлое. Или поступать так, чтобы одобрило будущее. Когда враг на пороге, ни то, ни другое не имеет значения. Вот поэтому я морпех. Оба-на, а вон та? Думаешь, она венгерка? Подожди пять сек!
Морпех рысит к облокотившейся на парапет молодой блондинке с сигаретой — девчонка стоит, зацепив одну голую лодыжку за другую под черными брюками-капри. Джон наблюдает за их разговором, неслышимым на таком расстоянии, видит, как девушка кивает, пускает дым в сторону от Тодда и перекладывает сигарету в левую руку, чтобы протянуть Тодду правую. Проходит несколько минут, прежде чем сержант возвращается к Джону; девушка ждет.
— Хорошо с тобой поболтать, мужик. Заметь: девчонка — бельгийка. Как тебе? С разрешенными нациями я с удовольствием вступаю в отношения.
Тодд жмет Джону руку и возвращается к своей фламандской доярке, предлагает ей руку, спасает от вторжения бошей, ведет ее по набережной и исчезает за маскировочной завесой из туристов, карикатуристов, уличных музыкантов.
