принять во время осмотра. В обоих случаях Леонард был краток и нежен, но в конечном счете непреклонен. Он понимает, что ежегодная традиция с лекцией ставит их в затруднительное положение, но, согласно уставу, пускать недействительных членов на собрания Общества запрещено, и Леонард ему очень сочувствует, правда, но правила есть правила.
Моррис рассматривал разные доводы – от чисто технических (формулировки в кодексе были настолько расплывчаты, что не выдержали бы и парочки уточняющих вопросов) до сентиментальных (они с Леонардом вместе видели одного из последних дроздов Бикнелла в Массачусетсе) и, наконец, поистине трагических (он вдовец, а вожделение – естественная, задокументированная стадия горевания). Но Леонард, годами упражнявшийся в искусстве сообщать дурные новости пожилым мужчинам, привык выслушивать протесты против судьбы.
Убедившись в безуспешности своих просьб, Моррис не стал говорить, что разлучать старого вдовца с друзьями – это по меньшей мере жестоко. Что ради такого волнующего события он раскопал на чердаке смокинг и повез его в химчистку в самом Спрингфилде. Что его речь – вершина эрудиции и образец идеально выстроенной интриги. Нет, пусть Леонард идет в жопу. Своим открытием Моррис обязан небесам. Так что в субботу, пока не запятнавшие себя члены Исторического общества стекались в спрингфилдский “Говард Джонсон”, Моррис в уединении своего дома надел смокинг, поставил чашку воды рядом с фотографией Мириам на комоде, встал перед тем самым зеркалом, где в конце прошлого года мелькали в полутьме перетянутые подвязками ягодицы Ширли Поттер, и откашлялся.
Кому вообще нужно это их Историческое общество? Историку-любителю не привыкать к уделу отверженного. Дрейфуя в океане досуга, в одиночку отбиваясь от хищников-издателей, готовых выпустить вашу книгу за ваш же счет, он (а в наш век это может быть и она) постоянно ощущает себя объектом презрения. Уже одно наименование – пощечина. Никто не называет бухгалтером-любителем человека, самостоятельно считающего налоги, а дантистом-любителем – отца, вырвавшего у сына качающийся зуб; напротив, их находчивостью восхищаются. Есть еще музыканты и актеры-любители, но эти звания носят с гордостью и удовольствием, ибо они подразумевают преданность искусству, не замаранную коммерцией (любители, потому что “любят”). Любителя же истории мы называем дилетантом (от итальянского “забавляющийся”), придавая всему, что он делает, оттенок детской игры. Поэтому неудивительно, что историк-любитель обитает в своего рода чистилище. Сколь бы обширны ни были его познания и полезны его открытия, без ученой степени ему не избежать клейма профанства. И неважно, что он посвящает своему увлечению большую часть дня, неважно, что в марках Вермонта и истории тапочек разбирается лучше любого “специалиста” (и лучше, чем в налоговом кодексе, которым зарабатывает на хлеб), – он любитель, его интересы объявляют чудачеством, а открытия встречают насмешками, если вообще встречают.
Таков был удел Морриса, и он давно с ним смирился. Ибо, в отличие от многих других “любителей”, вечно сетовавших, что стали жертвами научного апартеида, Моррису был ниспослан величайший дар, о каком только может мечтать смертный, – глубокое безразличие к чужому мнению. Иными словами, ему с рождения было насрать; именно это давало ему иммунитет к насмешкам в школе и делало звездой танцпола на бар-мицвах; именно этим он так очаровал Мириам Лерер, когда они познакомились в библиотеке Массачусетского университета незадолго до войны. Если его статья с описанием очередного откровения не получала отклика от профессора Такого-то из Гарварда, он отправлял ее профессору Сякому-то из Йеля, а если и тот не отвечал, Моррис пожимал плечами, показывал в сторону Кембриджа или Нью-Хейвена средний палец и записывал свое открытие в число маленьких частных радостей жизни.
Можно было ожидать, что с таким даром Моррис стоически выдержит свое отстранение. Но в данном случае у него имелись и практические соображения. Его гипотеза была смелой, открытие – уникальным. Представьте: при помощи бульварного чтива он восстановит репутацию не только старинного текста, но и хранившей его семьи. Чтобы обеспечить этот блестящий успех, требовалось только одно: найти кости. И хотя он обожал работать лопатой и бродить по горам и долам с металлоискателем, на нем лежало проклятье всех мужчин из рода Лейкман, начавшееся с его тезки Морица Лейкмана, боксера… гм… любителя, “Красного Гиганта из Черновцов”, почившего в сорок два года от обширного Herzinfarkt[46]. Кардиолог уже говорил Моррису, что боль у него в левой руке вызвана не потянутой мышцей, и предупреждал, что его беззаботные кладоискательские деньки сочтены, если только он не согласится на процедуру с несомненными рисками и сомнительной эффективностью.
Его речь, таким образом, была не одной лишь данью традициям. Обращаясь к воображаемой аудитории и описывая темный лес, где он ожидал найти останки, Моррис готовил почву для призыва. Кто присоединится к нему? Он представлял, как все его прежние друзья – Леонард, и Стэн (дверные петли конца семнадцатого века), и Эл (валентинки времен Первой мировой), и Эд Икэда (такой же пионер среди японо-американских искателей, как Моррис среди еврейских), и Дороти, и Мод, и Ширли, – как все они поедут с ним вместе к заброшенному дому искать женщину, до сей поры покоившуюся в земле.
Глядя на свое раскрасневшееся лицо в зеркале, Моррис почувствовал укол в груди, сунул под язык на всякий случай таблетку нитроглицерина и плюхнулся на кровать – и тут его захлестнуло одиночество. Боже, как он скучал по жене! Вот бы она сейчас была рядом! (Впрочем, будь она все это время рядом, скорбь не вызвала бы у Морриса сексуального помешательства, не заставила бы дам цапаться из-за него, как из-за яблока раздора, не привела бы к нарушению кодекса). Его любовь не померкла, несмотря на смерть возлюбленной и события, из-за которых менее достойных мужей ослепила бы ревность, – ведь однажды утром, в первую пору их долгожданных совместных закатных лет, его дражайшая супруга объявила, что бросает его ради риелтора на пенсии, с которым познакомилась в супермаркете “Стоп энд шоп”.
Это было так невероятно, так немыслимо, что до сих пор не укладывалось в голове: Мириам, ходившая с ним на собрания Исторического общества, купившая ему его первый бинокль, его первый металлоискатель, из года в год терпеливо ждавшая, пока он бродил по лужайкам и бейсбольным полям, выслушивая забытые миры, – эта самая Мириам его бросила. Когда он спросил о причинах, она просто сказала, что устала. Моррис – такая увлекающаяся натура, сказала она. Ей нужен кто-то пообыденнее. Кто-то, кто не станет брать с собой бинокль, чтобы по дороге к почтовому ящику “ничего не упустить”. Пропасть между ней и Моррисом только растет. А Рудольф (когда-то Моррис даже отстаивал право диснеевского оленя красоваться на стенах начальной школы Шеддс-Фоллз, утверждая, что это важный
