если на глаза особо не попадаться.
Его было жаль, того неуклюжего мальчика, который явно чувствовал себя лишним везде, кроме школы. И удивительно ли, что его чувства к единственной женщине, обратившей на него внимание, были далеки от простой благодарности.
Эмоции опасны, а любовь и вовсе легко переходит в одержимость.
– А когда в запой уходила, то все, могла целый вечер орать. Или стучать палкой по стене. Ходила по дому, искала… бить пыталась. Сперва и била, потом я уж постарше стал, то и ответить мог. Она потом плакалась, да… жаловалась на сына.
Он сжал кулак. И кулак был немаленьким. А ведь эта мешковатая, чересчур свободная одежда не случайна. Она часть выпестованного образа, с которым Деккер сжился.
– Потом уже, как ноги не стало, то подуспокоилась. Только мисс Уильямс она все одно ненавидела.
– Почему?
– Потому что дура. – Это было сказано резко. – Думала, что если с ней старый Эшби переспал разок, то теперь жениться обязан. Будь все так, как она себе в голову втемяшила, то на ней весь город женился бы…
Он хотел было сплюнуть, но удержался.
– Моя мамашка была из тех женщин, которые думают, что их судьба обделила. И вечно требуют от других. Денег. Выпивки. Жалости. А мисс Уильямс, она другая. Она не брала. Она давала. Сперва научила меня читать. Занималась отдельно от других. Среди других я и говорить-то не мог, будто в горле что-то перемыкало, что уж про другую науку. А с ней вот… потом книги приносила. Я их в лодочном сарае Никера прятал. Он знал, но не гонял, только костер разводить запрещал. Я бы и не стал. Я ж понимаю, что огонь и сено – это плохое сочетание.
Деккер шевелил пальцами.
– Потом лабораторию привезли. И она показала мне, как можно украсть красоту.
– Украсть?
Ответом была неловкая улыбка.
– Тогда я думал, что ворую, что… это как… не знаю, сложно объяснить. Красота мимолетна, что бабочка на ладони. Дохнешь сильней – и сгинет. А я будто бы брал и оставлял ее себе. Каждое мгновение… знаете, я будто прозрел. Она научила меня проявлять пленки. И оттиски делать. И… потом оказалось, что она вовсе не так хорошо их делает, что передерживает часто и вообще по часам. Часы, конечно, хорошо, как и рецептурники, но чувствовать надо. Иногда выдержка меньше, иногда должна быть больше. И кадры не всегда удачно выбирала. Я пытался объяснить, но…
Он развел руками.
– Мисс Уильямс сказала, что это навроде слуха. Только слух часто, а я вот…
– Когда сгорела лаборатория? И от чего?
– Берт поджег. – Деккер поморщился. – Дело старое, конечно… он дерьмом был. Томас вот братца обожал, хвостом за ним ходил и делал, что скажут. Да и не он один. А Берт хитрый был. Никогда сам руки не марал, умел подговорить других, а после в сторонке стоял. Тогда аккурат выставку устроили. Моих работ. Мисс Уильямс сказала, что некоторые весьма хороши, настолько, что их следует отправить в журнал. Представляете?
С трудом. Но для подростка, который недавно был уверен, что хуже его нет во всем городе, это, должно быть, значило много.
– И люди приходили. Смотрели. Кто-то даже спрашивал… а шериф, не нынешний, старый еще, он спросил, смогу ли я его фотопортрет сделать.
Деккер ожил. И говорил о том с явным восторгом, который бережно хранил в душе многие годы.
– Берт и услышал. Потребовал, чтобы ему тоже фотокамеру выдали. Сказал, что он не хуже снимет. А мисс Уильямс отказала.
– Почему?
– Сказала, что нужно сперва учиться. И не только снимать, а вообще… ухаживать за камерой. Проявке. Печати. Это ж все непросто. И пусть Берт приходит, если ему хочется. Только он же не привык ждать. Через пару дней и полыхнуло.
– То есть вы все-таки не уверены, что это был Берт?
– А кто еще? – вполне искренне удивился Деккер. – Он потом еще подошел, спросил, как я теперь буду снимать, мол, пальцами? А мне мистер Эшби камеру принес. Сам. И говорил…
– О чем?
– О том, что популярность, конечно, дело хорошее, только порой она не приносит ничего, кроме проблем. Что если мне хочется снимать, то пускай, главное, чтоб люди внимания на это не обращали. Я и научился. И да… я влюблен в нее. Точнее, люблю. И даже сейчас. Только знаю, что это все бесполезно, что… она тоже любит. Но его.
– Станислава Эшби?
– Да. И для нее неважно, жив он или умер. У нее есть память… и… Как думаете, если я подарю ей пару снимков, она не сильно разозлится?
Его вопрос был наивен, и в этой наивности чудился подвох.
Не разозлится.
Если Милдред сумела правильно понять мисс Уильямс, та не разозлится. Вздохнет. Смахнет слезу украдкой и спрячет драгоценный снимок среди других.
Но что будет с ней, когда узнает… Все узнают. Рано или поздно. Поздно или… любовь многое способна выдержать.
Милдред потерла лоб. И собрала снимки. Оглянулась. Кивнула. Нет, у нее не любовь. Еще не любовь. И станет ли… и стоит ли? И принесет ли она хоть что-то, помимо боли?
– Я бы и вас снял, – сказал Деккер, поднимаясь. – Вы красивая. Почти такая же красивая, как она… я бы снял вас с розами. Вам розы пошли бы.
Гевин не выглядел удивленным. Он вошел. Остановился. Обвел комнату взглядом и сказал:
– Я понятия не имею, где прячется Николас Эшби.
Но Лука ему не поверил и указал на стул. Гевин подчинился. Высокий. Сильный. И силы не прячет. Куртку с эмблемой егерей снял, кинул на спинку стула. Потянулся:
– Извините, весь день на ногах.
– Что случилось?
– Так дикарь же… случился. Эшби пропал. Уна слегла. Оллгрим в ярости. Кто работать будет? Наши вылетать боятся. Молодняк вообще в пещеры забился, носу не кажет. – Он сел и уперся ногами в пол, откинулся, качнул стул. – Оно, конечно, правильно. С дикаря станется поесть…
– То есть дракон может вернуться?
– И вернется. Они не уходят далеко от места гибели пары. Сапфиру жаль. Уна из-за нее заболела?
– Как давно вы знакомы? – Милдред сидела на краешке стула. И руки сложила на коленях. Белая блузка. Светлая прямая юбка. Туфли на каблуках. В этом образе есть что-то противоестественное, будто ее запихали в чужую шкуру.
И эта шкура Луке не нравилась.
– Давно. Я помню ее. Еще когда Дерри только-только привел. Пигалица. Но наглая. И смелая. И вместе разом. Но все равно никто не верил, что сможет. Егерем быть – это… непросто.
– Чем вы вообще занимаетесь?
– Да много чем… большей частью за молодняком
