У него не было ясного представления о том, что он собирается делать; ему хотелось одного: ни в коем случае не упускать из виду Джулию и ее спутника. Луна стояла высоко, на темном бархате небес четко рисовались волнистые очертания пальмовых рощ, звезды среди ветвей напоминали миниатюрные золотые плоды. Вдоль дороги веяло, лаская ноздри, ароматом акации, и Хью часто приходилось пережидать на обочине, пока его минует группа шумных туристов на белых осликах, насладившихся красотами Карнака при лунном свете. Потом, сойдя с дороги, он прошелся по берегу подковообразного озера, из глубины черных вод которого смотрели не мигая звезды, и приблизился к порталу разрушенного храма Мут. И там его сердце пронзила, взывая к отмщению, ревность: внутри у входа стояли, привязанные к столбу, его собственные лошади. Выходит, они были здесь.
Опасаясь, что лошади его узнают и выдадут ржанием, Хью обошел их стороной, прокрался в тени стен за рядом больших скульптур с кошачьими головами и очутился во внутреннем дворе храма. Здесь, в дальнем конце, он впервые заметил пару: лица девушки и мужчины белели во тьме. Патерсон поцеловал девушку, они постояли, обнявшись, а потом двинулись в сторону Хью, и он, избегая встречи, отступил в темную камеру справа.
Как бывает в египетских храмах, воздух внутри был затхлый и почему-то пах зверем, и с дрожью ликования Хью разглядел в луче лунного света, проникавшем в дверной проем, что по счастливой случайности попал в святилище, уставленное изображениями павианов, меж тем как он знал их тайное имя и держал в нагрудном кармане талисман, дававший над ними власть. Ранее Хью часто ощущал царивший в этом месте потусторонний ужас, словно бы окаменевший и подобный трупу, но теперь это был уже не камень: в изображениях трепетала и рвалась наружу жизнь, которую в любую минуту можно было в них вдохнуть. Морды выражали коварство, ненависть, похоть, и вся демоническая сила, которую, казалось, он от них воспринимал, была к его услугам. Фантастические байки Ранкина оборачивались реальностью, и Хью не сомневался, как ночной дозорный не сомневается в наступлении рассвета: стоит лишь трижды произнести тайное имя – и в тот же миг ему, словно самовластному монарху, будет дано господство над сущностью обезьяньего рода, воплощенного или бесплотного. И он собирался это сделать, сомневаясь лишь в том, какое должен отдать повеление. Фигурка в кармане, казалось, только этого и ждала; она вибрировала и билась у его груди, как бурлящая вода в котле.
Хью не знал, что делать, но ощущение своего магического могущества, подпитываемое ревностью, любовью и ненавистью, сделалось неодолимым, и он нащупал в кармане статуэтку с написанным на ней тайным именем.
– Таху-мет, Таху-мет, Таху-мет! – крикнул он.
На мгновение воцарилась полная тишина, потом заржали в диком испуге лошади, и частый топот возвестил о том, что они бешеным галопом унеслись в ночь. Медленно, как лампа, которую сначала притушили и лишь затем погасили окончательно, померкла луна, сгустился непроницаемый мрак, и в этом мраке послышалась, сперва тихо, а потом все громче, какая-то возня. У Хью возникло ощущение, будто стены тесной камеры, словно во сне, расходятся в стороны, и он, ничего не различая во тьме, все же понял, что окружающее пространство расширилось до гигантских размеров. Одна стена, как ему грезилось, оставалась близко, за спиной, но спереди и по бокам нарастал объем, заполняемый какими-то невидимыми существами. Далее он понял, что уже не стоит, а сидит, под руками ощущаются подлокотники трона, под коленями – край сиденья. Звериный дух, замеченный им еще раньше, сделался густым и жгучим, и Хью с наслаждением, как аромат цветущей акации, втягивал его ноздрями; к нему примешивались благоухание ладана и запах жареного мяса. Мрак снова стал уступать место свету, но не белому, лунному, а красноватому, похожему на отблески пламени, которое то взметалось, то опадало.
Хью видел теперь, где он находится. Он сидел в кресле из розового гранита; напротив, чуть поодаль, высился огромный алтарь, на котором дымились конечности жертвенных животных. Над головой нависал низкий потолок, опиравшийся на раскрашенные колонны, а на просторном полу сидело на корточках, тесными рядами, множество больших серых обезьян. Они то склоняли головы к земле, то, как по сигналу, вскидывали их снова и устремляли на Хью взгляды, исполненные мерзкого ожидания. Их глаза горели изнутри, как светятся в темноте кошачьи глаза, но в них заключалась могучая энергия ада. Вся эта энергия была теперь в его распоряжении, и от этого он испытывал гордость.
– Приведите их, – приказал он коротко. Он даже не был уверен, что произнес это, а не просто подумал.
Но приказание, отданное на беззвучном зверином языке, было понято, и обезьяны, толкаясь и перепрыгивая через головы сородичей, поспешили его исполнить. И вот к подножию трона прихлынула волна, расплескалась пеной злобных глаз, лап и машущих хвостов и оставила на виду двоих, кого было велено доставить.
«Что же я стану с ними делать?» – спросил себя Хью, насилуя свой обезьяний разум в поисках какой-нибудь гнусной идеи.
– Целуйтесь, – сказал он наконец, чтобы подкинуть дров в костер ревности, и дробно захохотал, когда их бледные дрожащие губы встретились. Он чувствовал, что в нем иссыхают остатки человечности; в натуре Хью не сохранилось почти ничего, позволявшего причислить его к людскому роду. Как искры пробегают по обугленной бумаге, так роились в его голове сотни ужасных замыслов.
И тут Джулия повернулась к нему лицом. Пока девушку нес грозный вал обезьян, ее прическа рассыпалась и волосы упали на плечи. При виде распущенных женских волос в Хью, наподобие последних конвульсий умирающего, встрепенулось его мужское естество, не поддавшееся зловредному воздействию вселившейся в него обезьяны. Повинуясь этому порыву, он поднял ладони и переломил статуэтку пополам.
Послышался вопль, подхваченный голосами по всему храму, и с ним могучий гул, похожий на морской шторм или ураган. Наступив на обломки, Хью каблуком раздавил их в пыль, и ему показалось, что пол и стены храма заколебались.
Вслед за этим вблизи снова раздался обычный человеческий голос, прозвучавший слаще любой музыки.
– Пойдем отсюда, дорогая, – произнес он. – Это было землетрясение, наши лошади сбежали.
Топот бегущих ног снаружи постепенно затих. Луна освещала белыми лучами тесное помещение с гротескными каменными обезьянами, у ног Хью лежала кучка рассыпавшейся в прах голубой глазури с кусочками каолина[220] – остатки статуэтки, которую он раздавил.
Шпинат
Свои красивые, хотя и совершенно неправдоподобные имена Людовик Байрон и его сестра Сильвия присвоили себе потому, что прежние, полученные ими от неосмотрительных родителей и крестных,
