нет — не можно ее использовать.
Что же касается Кавказа, то там все пока что было с военной точки зрения неплохо. Постреляли немного в бакинском ханстве, да пошли дальше. Сложности возникли к югу от Еревана. Подошло немалое войско Керим-хана. Произошло ли сражение, или нет, неизвестно. Скорее всего, что еще нет, так как Петру Александровичу Румянцеву нужно было принять тот корпус, что был отставлен моим родственничком-предателем. Вряд ли Румянцев, даже с отсылкой на его стремление к быстроте и натиску, решиться бросать в бой части, командование которыми только принял.
А так, — спасибо нужно будет сказать Петру Александровичу. Он приехал в Моздок, как мой представитель. Туда, как и в Кизляр, стекались полки и отдельные отряды казаков, ногаев и калмыков. Вот Румянцев и должен был отследить систему пополнений, выдачи фуража и провизии. Были у него полномочия и на то, чтобы отстранить любого офицера. По моему личному повелению уже ставший генерал-аншефом, Румянцев, как только прознал про бегство Георга Людвига, принял командование на себя.
— Получается, что сражение неизбежно, и оно произойдет где-то рядом с Ереваном? — я задумался. — Нужно написать в газетах и журнале, что эта битва «за свободу армянского народа».
Салтыков промолчал, он не лез в политику. Тут же была, что ни на есть, политика. У армян должна быть свобода! Этот призыв и лозунг донести до всехармян, которые живут и в Османской империи и в Персии и еще бог весть где. Конечно, не стоит сравнивать армян по географии расселения с евреями, но аналогии вырисовываются. Создать армянское генерал-губернаторство с определенной свободой внутренней жизни и с гарантией безопасности. Это даст приток свежей крови в русский организм.
— Свяжитесь с Фермором, чтобы был наготове в Курляндии к разным событиям, проработайте изменения в плане. Послезавтра жду от Вас доклада. Работайте, Петр Семенович! — сказал я и встал, демонстрируя окончание разговора.
Вообще, сегодня в планах военных вопросов не должно было быть. Конечно, именно неумолимо надвигающаяся война была главной темой, но существовало еще множество иных. Противостояние в Европе может продлиться долго. Так что из-за этого сидеть и ничего не делать?
Еще до вызова Салтыкова и Апраксина я рассматривал букварь. При моем самом деятельном участии, еще больше года назад началась работа по реформе русского языка. До этого я сомневался в ее необходимости, во время составления правил модернизированного, вместе с тем, упрощенного русского языка, сомневался так же, сомневаюсь и сейчас. Однако, не нашел причин, чтобы не продолжить работу в этом направлении.
Михаил Васильевич Ломоносов поначалу противился моим предложениям по реформе. Привычка — она часто тормоз для прогресса. Я же посчитал нужным упростить русский язык, сделать его более доступным к изучению. Вот и букварь… да по такой книге можно и собаку грамоте выучить!
Не стремился я к такой утопии, как всеобщая грамотность. Утопия именно для времени моего правления. Хоть бы я и пятьдесят лет протирал своим седалищем трон, сделать всех грамотными за одно правление — невозможно. Не было подготовленной почвы для того, чтобы определить множество грамотных людей на доходные места. Но грамотный крестьянин лучше безграмотного? Для меня, бесспорно. Как вводить новые формы хозяйствования, если крестьянин не обучен элементарному счету?
Подобные примеры можно приводить и в отношении рабочих. Научный прогресс движется и какие новшества не изобретай, скорее всего столкнется со стеной невозможности исполнить технологию в материале, а не только на бумаге. И главными исполнителями в этом деле будут рабочие. Демидов уже расширяет свои школы, без указки, понял, что это окупится в профессионализме работников.
«Еры», «яти», «i», пусть останутся в прошлом. Сейчас, когда русский язык только развивается, когда еще нету Пушкина, Достоевского, нету сотен тысяч томов различных изданий — это все проще сделать, чем ломать развитую систему через двести лет. Ну и еще маленький, но важный нюанс — сокращение набора. Двадцать, а то и больше процентов, при печати — выгода для издателя и возможности лучшего заработка, расширения своей деятельности, удешевление изданий.
Но пока реформа еще не началась. Еще Сумароков со своим критиком и даже соперником Ломоносовым, готовят учебник по русскому языку и формируют правила, если прежние устарели. Они оба против реформы, но просьбу цесаревича, тем более, волю государя, не обсуждают, но исполняют.
— Ваше Величество! К Вам аудиенцию запрашивает Екатерина Алексеевна, — хитрец-секретарь нашелся, как и угодить мне, «запрашивает аудиенцию» и одновременно не отказать самой Екатерине.
Ну не бегать же от проблем? Тем более, если уже через месяц-полтора я отравлюсь в Курляндию для содействия управлению войсками.
— Давай, зови! — сказал я и изготовился к серьезному разговору.
В кабинет входила, казалось, другая женщина. В моей памяти сохранился последний разговор с Катериной, который состоялся на повышенных тонах. Сейчас же все еще моя жена выглядела кроткой и покорной. Верить в то, что ее путешествие по монастырям сыграло столь значимую роль, что изменился и характер, я не собирался.
— Ваше Императорское Величество! — вошедшая женщина изобразила глубокий книксен с задержкой склоненной головы.
Как же надоели эти спектакли⁈ Вот сейчас «Императорское», покорность и вверения себя в мою милость.
— Екатерина Алексеевна! — без намека на титулование, обратился я к матери своих детей.
— Я благодарна Вашему Величеству, что посчитали нужным со мной поговорить, — сказала Екатерина и опять чуть поклонилась. — Я постараюсь не занять много Вашего ценного времени.
— Я слушаю Вас, Екатерина Алексеевна. Наверняка, у Вас есть собственное видение своего будущего. Я бы хотел его услышать, — сказал я, стараясь держать максимально нейтральное выражение лица.
Наступила пауза, в ходе которой даже мне, со всем скепсисом показалось натуральным смущение женщины. Новые грани актерского мастерства? Или иное?
— Я не посмею предлагать Вам, Ваше Величество, сохранить нашу семью и забыть все прошлое. Я буду об этом мечтать, где бы я не находилась. Я оценила то, что имела и что, по собственному непониманию и гордыни, потеряла. Но я прошу Вас, некрепостить меня в монастыре. Лучше бы уже смерть. Отпустите меня домой, в Щетин, Ваше Императорское Величество. — сказала Екатерина и по ее щеке стекала одна, одинокая, но, кажущаяся, очень горькой, слеза.
— Сударыня, — после необходимой паузы говорил я. — Я, признаться, не рассматривал такого решения, как отпустить Вас в город, где Вы росли. Однако, уже сейчас вижу некоторые условности, которые вряд ли будут способствовать подобному решению. Вы, так или иначе, но мать наследника престола Российской империи, от чего в политических играх останетесь фигурой, которой, скорее всего, будут играть против меня. Далее, это моя репутация, которая в Европе нынче достаточно высока. Отправившись в Европу, Вы непременно, будете говорить обо мне гадости, чего было бы необходимо избежать. Да и наши дети… Это и есть самый сложный вопрос. Мне бы очень хотелось, чтобы они росли в доброй обстановке, а не при войне отца с матерью. И посему я прошу Вас, государыня, хорошо подумайте, какой именно монастырь Вам по душе. Примите Бога с покорностью. Я не мой дед Петр Великий, но сделать так, как и он некогда, смогу. И тогда выбор монастыря останется за мной.
— Я услышала Вас, Ваше Императорское Величество, — несколько обреченно сказала Екатерина. — Признаться, я все еще не готова к монастырской келье, но, если будет стоять выбор между позорным заточением в Покровский монастырь, или почетный уход в иной, я выберу последнее. Только я все еще уповаю на Ваше милосердие и прошу Вас, не оставить меня милостью своею. Еще хотела бы просить у Вас, Ваше Величество, дозволения видеться с детьми, пока решение о моей участи не будет окончательным.
— Решение по Вам, Екатерина Алексеевна, будет принято сразу после погребения Елизаветы Петровны. В момент церемонии погребения государыни я бы не хотел иметь с Вами ссоры и фраппировать общество. Посему, прошу на церемонии быть подле меня. И не взыщите, Екатерина Алексеевна, но с детьми Вы будете видеться только в присутствии моих надежных людей. Да и с Вас не снимается охранение, — я привстал и сделал вид, что аудиенция закончилась.
— Я простила тебя, Петр, за покушение на мою жизнь, простила за все остальное. Прости и ты меня! — сказала Екатерина и смахнув еще одну скользящую по щеке слезу, быстро покинула мой кабинет.
Пятиминутный разговор высушил меня насухо. Хотелось кричать: «Кто ты такая, если можешь вот так, до слез, лгать?» Как же все у меня запутано. Иные собирают гаремы,
