Вваливается Лорен, плюхается на соседнее со мною кресло и рыгает.
— Читать — только глаза портить, — буркает она.
Я не в настроении клевать на ее наживку.
— Думаешь? Будто ты и сама не прочь книжку полистать… Сбацаешь пару песенок, а потом заваливаешься на диванчик с Диккенсом или еще чем-нибудь в этом роде. Хотя с ходу и не подумаешь, что ты такая любительница чтения.
А она не заглатывает мою наживку. Просто еще раз рыгает и бесстрастно показывает мне средний палец. Произносит:
— Манда ты кобылья.
Я демонстративно возвращаюсь к своей книжке, но ухитряюсь одолеть лишь половину все той же долбаной страницы, прежде чем она подается ко мне.
— Во всяком случае, я думала, что у тебя сейчас слишком уж много дел, чтобы сидеть тут книжонки почитывать.
Откладываю книгу.
— Чего-чего?
— Чего-чего… А того, что тебе новое дело надо раскрывать, так ведь, Коломбо ты наша?
— Разве?
Лорен подается даже еще ближе, отчего ее жирные сиськи перевешиваются через подлокотник кресла.
— Думаю, что стена у тебя в палате сейчас… ну, типа как показывают во всех этих полицейских сериалах. Понимаешь, чтобы детективы могли отслеживать ход расследования. — Она уже раздухарилась и явно довольна собой. Бросаю взгляд на Шона, но он вроде не обращает на нас ни малейшего внимания. — Наверняка где-то посередке пришпилена фотка бедной старушки Дебби, с ее именем понизу, и еще куча линий и стрелок фломастером на стене, ведущие к людям, которых она знала и все такое. Типа к подозреваемым.
— Угу, — отзываюсь я. — Все в точности так.
Лорен демонстрирует мне несколько коричневых и желтых зубов.
— Если только…
Я смотрю на нее. Что глупо, конечно, но просто не могу удержаться.
— Ну, все мы знаем: ты думаешь, что Дебби и убила Кевина, так ведь?
Не знаю, как «все», но меня не удивляет, что Лорен знает. Маркус, должно быть, обсуждал это с остальными санитарами, а кто-то из них в какой-то момент об этом случайно обмолвился. Или просто не удержался от того, чтобы не поделиться кое-какими слухами об одном пациенте с другими. Может, Джордж, а может, Малайка.
— И что?
— А то, что тебе, видать, не давало покоя, что она вышла сухой из воды. В смысле, полиция так до этого и не дотумкала, иначе Дебби давно уже арестовали бы, так ведь? У меня в таких делах, конечно, не такой опыт, как у тебя, но, по-моему, так все и должно происходить. Так что она просто порхала тут, свободная, как птичка, и все это время ты знала, что она сделала. Ты единственная знала, что она преступница. — Лорен качает головой. — Я просто хочу сказать… лично я на твоем месте так не смогла бы. Не думаю, что стерпела бы, глядя, как эта жирная корова расхаживает тут каждый день, как ни в чем ни бывало, как она смеется и шутит после того, что сотворила с бедным стариной Кевином.
Опять бросаю взгляд на Шона. Тот внимательно вслушивается в каждое наше слово.
— Так это все к чему? — спрашиваю я.
— Только лишь к тому, что, может, когда ты поняла, что с нее все как с гуся вода, и, понимаешь ли, правосудие не восторжествовало… — Лорен пожимает плечами, словно продолжать на самом деле нет необходимости.
— Ну давай, рожай уже, — говорю я. — Можешь даже пропеть, если это поможет.
Она медленно подносит палец к губам, словно озорная школьница, пристально смотрит на меня несколько секунд, а потом поднимает свою тушу с кресла и направляется к выходу. Едва дверь успевает закрыться у нее за спиной, как я слышу шуршание и, обернувшись, вижу, как Шон лихорадочно царапает что-то на клочке бумаги. Что бы он там ни писал, времени это много не занимает, и вскоре Шон скручивает бумажку в шарик, подходит ко мне и втискивает его мне в руку, прежде чем тоже поспешить к двери.
Разворачиваю бумажку и читаю записку.
спасибо тебе
42
Этим утром Френч и Сондерс опять явились снимать показания, и, по словам Ильяса, привели с собой какую-то свою подругу, но прежде чем меня вызывают к ним, пользуюсь случаем извиниться перед Люси. Теперь я знаю, как произошла вся та фигня, в которой она меня обвиняет, поскольку Маркус потрудился перехватить меня перед отбоем и поинтересоваться «происшествием с травлей» в столовой во время обеда. Вид у него был далеко не радостный. По вполне очевидным причинам — типа как я вообще ничего не помнила, — сказать мне ему было особо нечего, но он ясно дал мне понять, что мое недопустимое поведение будет обязательно учтено в ходе пятничной оценочной встречи.
Жду не дождусь.
Несколько наших ожидали своей очереди в музыкальной комнате, так что я подсела к Люси. Она не стала моментально вскакивать и пересаживаться на другое место, что я сочла добрым знаком. У нас уже и раньше случались с ней ссоры, и я знаю, что эта была более серьезной, чем какая-то там мелкая грызня за игрой в «змейки и лесенки»[96], но обычно она слишком долго не злится.
Если б люди затаивали злобу всякий раз, когда им говорят что-то поперек, никто из нас вообще ни с кем не разговаривал бы.
— Послушай… это насчет вчерашнего, — начинаю я.
Люси ничего не отвечает. Собирается заставить меня немного попотеть, что вполне справедливо.
— Я и правда сожалею насчет того, что тогда говорила. Насчет рыбы и всего прочего.
— Ладно, — произносит она.
— Я не думаю, что ты праздная и что ты понтовщица. — Ясен пень, думаю я как раз так, но, понимаете… не в плохом смысле.
— Тогда зачем ты это сделала? — вопрошает Люси. — Зачем говорила все эти ужасные вещи?
— Понятия не имею, Лю. Просто моча в голову ударила.
— А потом ты это еще и отрицала, что гораздо хуже.
— Знаю.
Лю-Косячок все еще ждет от меня объяснений, но я не хочу признаваться ей, что просто ни черта не помню. Не хочу, чтобы кто-то знал это. Не сказала бы, чтоб я вообще никогда не забывала что-то в прошлом — места, в которых бывала, людей, с которыми встречалась, иногда целые вечера, — но это всегда было связано с бухлом и «травкой». Просто размытое пустое пространство после злоупотребления тем и другим — на том месте, где должны быть воспоминания. Хотя на сей раз это что-то другое, и у меня нет этому никаких объяснений, и это пугает меня до смерти. Теперь мне уже никак не узнать, когда именно я все это забыла, или вообще помнила ли себя прямо в тот момент, когда все это происходило. И даже непохоже, чтобы это было нечто глубоко неприятное или травмирующее. Мне приходилось делать куда более худшие вещи, которые я помню до последней секундочки.
