— Сережа, — сказала Катя жалобно, — Сергей, приезжай, я ногу сломала.
— Левую? — спросил я.
— Да, — отвечала она.
— Голень? — спросил я.
— Как ты догадался?
— Приеду, — сказал я.
— Когда? — спросила она.
С «когда» дело обстояло хуже.
— Попробую побыстрее, — сказал я.
— Подожди, — сказала она, — скажи еще что-нибудь.
— Екатерина, — спросил я сурово, — где твои туфельки белые?
— В ударе ты сегодня, — отвечала она. — Из-за них и сломала.
— Если ты не остепенишься, — сказал я, — мы расстанемся навеки.
— Очень ты мне нужен, — сказала она. — Сотрудницу свою воспитывай. Остепенённую.
И повесила трубку.
— Мы все расстанемся навеки, — сказала девушка в голубой шали, — даже если остепенимся.
Она улыбалась. На плече ее сидела черепаха.
— Не скажи, — сказала черепаха.
— Я тебя не понимаю, — сказала хромоножка.
— Не все, — ответствовала черепаха многозначительно. Говорящая черепаха мне была неприятна. И я решил убыть поскорее — по мере сил своих и возможностей.
— Ох, спасибо вам! — сказал я. — Кажется, все прошло. Тем более что нога-то болела, как выяснилось, не у меня. Но зелье ваше все же колдовское, провалиться мне на этом месте…
И я провалился.
Сперва летел вместе с креслом. Потом кресло аннулировалось. По некоей диагональной траектории проследовал я сквозь ряд домов и квартир — препротивно быстро, наблюдая головокружительно меняющиеся жанровые сценки. Бытовуха. Она же романтика буден. В итоге оказался на той же ступеньке того же крыльца на набережной канала. Только на сей раз без болевых ощущений.
На том берегу из отгороженных стеною с караульной будкой построек казарменного типа слышались выстрелы и крики. Меня обгоняли бегущие матросы в черных бушлатах. Один из них был почему-то в кружевном жабо, заколотом сверкающей булавкой с бриллиантом. На руке его красовался (рукою сжимал он штык, надо заметить) огромный перстень с зеленым камнем. Двое волокли пулемет. Летели осенние листья. Это летом-то. Пропустив бегущих, я стал переходить через улицу. Рев мотора и скрип тормозов в метре-двух от меня.
Невидимая дверь машины открылась, и незримый шофер заорал:
— На тот свет захотел, сукин сын?! ходите, как во сне.
И еще кое-что.
Я вспомнил стучавшего ко мне человека в белой рубашке. «Фантомы». В моем случае ситуация осложнилась тем, что видимый мир не существовал, а существующий и вполне осязаемый мир как бы растворился. Звук возникал то тот, то этот. То оба вместе. С зонами молчания полного. Кратковременными.
В принципе я мог пройти сквозь того целившегося мне в лоб человека, хотя некий психологический барьер мешал мне это сделать. Зато в прозрачном воздухе, в коем я бестрепетно продолжал перемещаться, встречались непреодолимые препятствия. Люди. Собаки. Машины. Детские коляски. Ларьки.
— Железняков! — кричали на том берегу канала. — Кончай ты с эт-той шкурой лясы точить, ать-два!
— Геннадий, — говорила красивая барыня в широкополой шляпе своему кавалеру, — только не вздумайте мне анемоны дарить; они нынче дороги, да я их и не люблю.
— Точить ножи-ножницы! — кричал библейский точильщик. — А вот кому точить ножи-ножницы!
Точило, которое нес он на плече, напоминало средневековое орудие пыток. Группа бродячих акробатов в застиранных зеленых трико выступали под шарманку у следующего дома. Белокурая девочка со слипшимися космочками выгибалась назад, быстро дыша щуплыми ребрами. Из окон кидали монетки. Совсем еще молодой человек в церковном облачении, бледный, чернобородый и суровый, извинился, задев меня локтем. Хотя был он в меру бесплотен. Очевидно, я ему таковым не показался. Если вообще все это, вместе взятое, не было сродни боевику, в котором я принимал посильное участие в качестве неофита-зрителя. Зрителя необстрелянного и неоперившегося. Птенца гнезда Петрова, если дозволительно именовать гнездом наш неуютный и величественный город.
Некто невидимый и развязный попросил закурить.
— Не курю, — сказал я в пустоту.
— Не уважает нас, — сказал невидимый. Гогот.
Некто врезал мне в скулу. Невидимки били меня скопом. И я сопротивлялся вслепую. Спасала меня, как я потом понял, дурацкая непредсказуемость моих движений, потому что, повинуясь инстинкту, я время от времени уворачивался от видимых мною фантомов, весьма активно населявших набережную. Совершал загадочные ужимки и прыжки.
Невидимые дружинники, появившиеся вдали с прозрачным милиционером, разогнали невидимых хулиганов, я поднялся не то с асфальта, не то с булыжника, не то с диабазовой, не то с диоритовой панели. Губа разбита. Под глазом фонарь. Рукав оторван. Однако жив и полон сил. Для вящего эффекта меня окатила грязью проезжающая мимо невидимая машина.
— Пьяная морда, — сказал сварливый, исполненный праведного гнева справедливый прохожий, вероятно попавшийся мне навстречу.
Зато совершенно несомненно навстречу мне шла Катя. На сей раз несла она весло и кулек с вишнями. Вишни висели на ушах. Катя шла босиком, и я загляделся на ее узкие босые ступни с ярко-красными ногтями.
Это опять была ненастоящая Катя, но похожая — один к одному. Остановившись, она сощурилась и прикусила губу.
— Ну, ну, — сказала Катя, — ай да видок. Кто это был? Муж сотрудницы?
Далась ей эта сотрудница!
— Катенька, — сказал я, — а ведь это я к тебе иду. Ты ведь вроде ногу сломала.
— Ты сам-то не сломай, — сказала Екатерина. — Вишен хочешь?
Я покорно стал есть эти ненатуральные вишни. Мякоть. Косточки. Все путем. Слушая ее необязательную речь с трафаретными оборотами типа «устала я от тебя». Моя любимая иногда болтала несносно много. Хотя я давно уже научился отделять текст от контекста и понимал, что она хочет сказать на самом деле. Временами я отключался и погружался в свои проблемы. Потом врубался на полуфразе вроде «когда, наконец, ты…» Меня ее словоизлияния не раздражали. Меня всегда успокаивал сам факт пребывания Кати рядом со мной. Остальное не имело значения.
— Всё? — спросила она.
И смяла пустой кулек.
— Продолжай идти ко мне, — сказала Катя, — смею только заметить, что живу я не там, куда ты идешь. Ты доиграешься, командировочный. На должность жениха я подыщу кандидатуру поудобней.
— Понадежней, — спросил я, — или повыгодней?
— Когда с нахалками работаешь, — сказала она, — и сам наглеешь на глазах.
И вот с глаз-то долой как раз и исчезла. Отработанным приемом. Растаяла в воздусях как сон, как утренний туман. Только весло, прислоненное к дому, и осталось. Выходила на берег Катюша. На крутой. Яблони и груши расцветали, а поспели-то вишни… Дело житейское. Туманы мои, растуманы, пусть он вспомнит девушку простую, неспокойная я, успокой ты меня. Это теперь шлягеры обрели глубокомыслие и многозначительность. Бредятина со значением. Я вам спою еще на бис всю жизнь свою, спасибо, не надо, мы домой хотим. Во времена моего детства бредовуха была простая и непритязательная. А когда я видел Катю, неважно, настоящую или миражную, я всегда почему-то вспоминал детство. Мишка, Мишка, где твоя улыбка. Я не знала, что тебе мешала. Теперь я люблю когда оно исполняется на иностранных языках. По крайней мере, слов не слыхать. Оу. Ю. Амур. Тужур. Наркомпростенько с культотделочкой, как мой дед говаривал.
