Мадам Мариша не пожелала есть у нас, а также оставаться у нас, потому что не имела привычки «стеснять» людей. Она успела снять комнату в городе, неподалеку от маминой балетной школы.
– И хотя ты меня об этом не просила, Кэтрин, я буду рада возможности помочь тебе. Я продала свою студию сразу же, как только Джори написал мне о твоем несчастье.
Мама только кивнула. Она была необыкновенно бледна.
* * *
Через несколько дней мадам появилась в балетной школе, принадлежавшей раньше маме, и придирчиво оглядела кабинет.
– У нее здесь все так изящно, совсем не в моем вкусе. Но ничего, вскоре он будет обставлен совсем по-другому.
Я любил ее какой-то особенной любовью: так любят воспоминания о зиме жарким летом. А когда зима приходит и пронизывает холодом до костей, хочется, чтобы она поскорее ушла. Бабушка двигалась так легко и молодо, а выглядела так старо. Когда она танцевала, можно было подумать, что ей восемнадцать. Вороненая сталь ее волос сменялась сединой в течение недели, что было заметно также по потемневшим зубцам щетки для волос. Каждый последующий день краска шампуня все больше осаждалась на зубцах и все менее оставалось волосам. Мне больше нравилось, когда волосы ее были серебряными в свете огней.
– Ты воплотил в себе все достоинства Джулиана! – Она сжала меня в объятиях со свойственной ей экзальтацией.
Она уже успела уволить молодого преподавателя, которого мама недавно наняла.
– Но почему ты такой неприступный? Наверное, твоя мама уверила тебя в твоей исключительности, а? Твоя мать всегда полагала, что музыкальность – это главное в танце, но это не так, вовсе не так. Балет – это повесть, рассказываемая языком тела. Я собираюсь спасти тебя. Я научу тебя совершенной технике. Если ты будешь меня слушаться, из тебя выйдет безупречный танцор. – Ее пронзительный голос упал на октаву. – Я приехала еще и потому, что я стара и скоро уйду, а своего внука я так и не узнала. Я приехала, чтобы выполнить свой долг: я буду тебе не только бабушкой, но и дедом, и отцом. Кэтрин поступила как полная идиотка, когда рискнула своим коленом, зная об опасности, но ведь она всегда была такой – так что ж?
Меня охватила ярость:
– Не смейте говорить так о моей матери. Она не идиотка. Она никогда не была идиоткой. Она всегда поступает так, как ей подсказывает сердце, и я вам сейчас скажу всю правду. Она решилась танцевать тогда, потому что об этом ее просил я – и просил много раз. Мне хотелось хоть раз протанцевать с ней – профессионально, как с известной балериной. Она сделала это для меня, бабушка, для меня, жертвуя собой!
Ее маленькие темные глазки сделались проницательными и строгими:
– Джори, вот тебе первый тезис из моего курса философии: никто и никогда не станет делать что-нибудь для кого-нибудь, если это не ведет к его же выгоде.
Мадам начала с того, что смела все памятные и дорогие для мамы вещицы в мусорную корзину, будто это был какой-то хлам, и взгромоздила на стол свою сумку, отчего только усилила беспорядок. Я сейчас же достал из мусорной корзины все вещицы, которыми мама дорожила.
– Ты любишь ее больше, чем меня, – пожаловалась мадам уязвленно.
Голос ее был слабым и старческим. Пораженный болью, сквозившей в этом голосе, я увидел то, чего не замечал в ней раньше, – старую, одинокую, несчастную женщину, отчаянно цепляющуюся за единственную связующую ее с жизнью нить. Этой нитью был я.
Меня охватила жалость.
– Я рад, что вы с нами, бабушка, и я люблю вас. Не требуйте, чтобы я любил вас больше кого-то, просто знайте, что я люблю вас без всякой причины. – Я поцеловал ее в морщинистую щеку. – Мы узнаем друг друга получше, и тогда я смогу заменить вам сына в каком-то смысле. Так что не плачьте, пожалуйста, и не чувствуйте себя одинокой. Ваша семья – здесь.
И тем не менее слезы струились по ее щекам, а губы дрожали, когда она отчаянно вцепилась в меня; и я услышал ее голос, совсем незнакомый, старый и надтреснутый:
– Джулиан никогда не жалел и не обнимал меня так, как ты сейчас. Он не любил и не позволял, чтобы трогали его душу. Спасибо, Джори, за твою любовь.
До этого бабушка была для меня просто летним эпизодом; она тешила мое самолюбие, хваля меня, позволяя мне чувствовать свою особенность. Теперь мне было грустно думать, что она останется здесь навсегда и, может быть, сделает мою жизнь менее радостной.
Все нарушилось в нашей общей жизни. Может быть, вина лежала на той женщине в черном, что жила по соседству? Но теперь появилась еще одна старая женщина в черном, и она хотела доминировать. Я с досадой освободился из ее цепких объятий и спросил:
– Бабушка, почему это все бабушки носят черное?
– Ерунда! – вскричала она. – Вовсе не все! – Ее черные глаза были полны огня и возмущения.
– Но я все время вижу вас в черном.
– Да, и ты никогда не увидишь меня ни в чем другом.
– Я не понимаю. Мама как-то сказала, что вы надели черное, когда умер дедушка, но вы носили черное и перед тем, как умер мой отец. Вы в постоянном трауре?
Она язвительно улыбнулась:
– А, я понимаю. Тебя гнетет мысль о черных одеждах? Тебя это печалит? А меня это радует: значит, я тебя заинтриговала. Носить яркие, веселые наряды может любой. Но находить удовольствие ходить в черном может только личность. И кроме того, это экономит деньги.
Я засмеялся. Мне показалось, что последний аргумент был решающим.
– А какую другую бабушку в черном ты знаешь? – Ее глаза подозрительно сузились.
Я улыбнулся и отодвинулся от нее; она нахмурилась и придвинулась. Я отошел к двери и улыбнулся широко и открыто:
– Как это славно, что вы здесь, мадам бабушка. Будьте, пожалуйста, любезны с Мелоди Ришарм. Когда-нибудь я на ней женюсь.
– Джори! – вновь пронзительно закричала она. – Подойди сейчас же! Или ты думаешь, я пролетела полсвета для того, чтобы заменить здесь твою мать? Я здесь только для одного: чтобы увидеть, как сын Джулиана танцует в Нью-Йорке, во всех столицах мира, заслужив славу, которая по праву должна была принадлежать Джулиану. Из-за Кэтрин он потерял ее, он был ограблен!
Опять злость взыграла во мне, а ведь всего секунду назад я любил ее. Мне захотелось ранить ее, как меня ранили эти ее слова.
– Разве моя слава поможет отцу в могиле? – закричал я.
Я не собирался позволять ей лепить из меня что-то по своему усмотрению: я уже стал хорошим танцором, и в этом была заслуга моей матери. Я не желал учиться у нее танцам; лучше бы она научила меня, как любить такое злобное, колючее и старое существо, как она.
– Я знаю, как танцевать, мадам. Моя мать научила меня всему.
Ее взгляд, исполненный презрения, заставил меня побелеть от злости, но в следующий момент она удивила меня еще сильнее: встала на колени и молитвенно сложила руки под подбородком. Она подняла свое худое лицо к небу, словно смотрела Богу прямо в глаза.
