Куда это они, подумал он, стараясь понять то, что понять было трудно, не зная ни местности, ни дислокации войск.
– Миновало, – сказал Чистилин, поглядев на всех.
– Все. Пошли, – отозвался штабс-капитан, и. поднявшись из травы. двинулся вперед.
Теперь дорога была плохая – рыхлая, изрытая снарядами земля, траншеи и воронки, наполненные водой, то и дело встречающиеся столбы, опутанные колючей проволокой, недалеко. метрах в ста – сбитый германский аэроплан с крестами на фюзеляже.
– Брошенные позиции, – сказал Рузаев. Никто не произнес ни слова.
Но вопрос о войне и мире еще не был решен, несмотря на провокационную телеграмму Троцкого в Ставку Верховного Главнокомандующего Крыленко о прекращении состояния войны с Германией и ее союзниками и демобилизации русской армии, и последовательную тактику большевиков, направленную на всяческое затягивание переговоров. Вопрос о мире был еще не решен, а здесь, где они шли, уже не было никого.
– Давно, видать, брошены, – сказал о позициях Мотылев, – Вона, сколько воды в воронках.
Все по-прежнему молчали.
Они молча продолжали идти, преодолевая шаг за шагом, неся с собой поклажу.
– А что, ребята, давай переоденемся. А это тряпье, что на нас, бросим, – сказал Чистилин, – Войско мы или не войско? – пошутил он.
Немного подумав, все согласились.
– Вот только дойдем до сосен, – сказал, слегка прихрамывая, Рузаев, снимая с плеча свой мешок и, теперь держа его за веревку. – И нести легче будет, – опять сказал он.
– А что с ногой? – спросил Андрей. – Стер. Смотрел. Обе пятки стерты.
– А как же идти дальше? – спросил Чистилин. – Вот тоже думаю. Скверно, – отозвался Рузаев.
– И подсобить нечем, – сокрушенно проговорил Мотылев, – Кабы лето.
Рузаев кивнул, продолжая идти.
Дошли до сосен. Здесь расположились на редкой, для песчаной почвы, траве.
Отпили по глотку из фляги набранной в ручье воды, пожевали «хлебца», как говорил Мотылев. Переоделись.
– Ну вот, – сказал Чистилин, – Теперь мы – войско.
Андрей знал, как нетерпим был Чистилин к любой одежде, кроме офицерской формы.
Потом Чистилин сделал несколько шагов вправо. Из-под крупного папоротника выскочила на песок лягушка, и запрыгала к ближайшей воронке. К воде. Чистилин с мгновенье постоял, и пошел за лягушкой следом. Он сделал шагов пятнадцать, и раздался взрыв. Взрыв был сильный, и так близко, что все едва успели упасть на землю, а Мотылеву снесло большой палец правой руки. И он, оторвав левой рукой тряпку от подола рубахи и крепко завязав палец, стоял, не двигаясь и, кажется, не вполне понимая, что только что произошло.
Молча и торопясь, они нашли суховатые толстые палки, и три часа рыли могилу, стараясь делать это, как можно глубже. Почва была песчаная, рылось легко. Но палка – не шанцевый инструмент. Уже вечерело, снова начинал падать снег, вдалеке, на узкой полосе заката, опять появились разъезды. А дело еще не было сделано.
– Опять, – кивнув в сторону разъездов, сказал Мотылев, – Даст Бог, и на этот раз, – проговорил он, не продолжая, стараясь четырьмя пальцами окровавленной руки помогать Андрею. И хоть понастоящему помочь Андрею он не мог, Андрей посмотрел на него с благодарностью. Когда работа была закончена, Рузаев нашел еще две подходящие ветки, и стал налаживать крест.
Поздно ночью они добрались до домика, который давно уже видели издалека. В доме было темно. Ни одно окно не светилось. Но дверь была заперта. Постучали. Дверь открыла женщина, лет сорока. Увидев троих армейских, перекрестилась. Но услышав вежливую речь, пригласила в дом.
– Все? Али еще кто есть? – спросила она.
– Все тут, – отвечал Мотылев, садясь на лавку у стола, что хорошо было видно в лунном свете.
– Мотылев, – сказал он, протягивая женщине левую руку.
Правая была обвязана тряпкой.
Женщина, быстро спрятав под одежду руки, сказала – Благодарствую.
– Лукерья, – через минуту опять сказала она, все так же держа под одеждой руки, поглядывая в лунном свете на остальных.
Андрей и Рузаев уже сидели на лавке.
– Только исть ничего нету, – сказала женщина. Все молчали.
– А погоди-ка, може пшена найду Ко-оль, – позвала она кого-то.
Пришел мальчишка, лет пятнадцати.
– Неси пшено, – сказала женщина, – сам знаешь, где.
Колька опустил свои мальчишечьи плечи, что в лунном свете было хорошо видно.
– А не знаю, – с вызовом сказал он.
– Делай, что велят. – сказала Лукерья. – Вот, сам знаешь, – взяла она в руку что-то похожее на розгу.
– Не видишь, из плена они. – Неси, говорю, – сказала она опять.
– Да нет ничего, – проговорила она. когда Колька ушел, будто немного оправдывая его. – Вот, самих выгнали. Да и жить нечем, – умолкла она, не продолжая. – Мы-то с Колькой два дни, как вернулись. За избу боязно. А жить нельзя. Пусто.
– А хто ж это того, выгнал-то. Свои, аль чужие? – спросил Мотылев.
– А то свои, то чужие. Всем мешаем, – коротко сказала Лукерья, – Во-он, черта на стену повесили. Должно, свои. Нова власть, говорят.
– А ну, покажи своего черта, – заинтересовался Рузаев.
– Да огня нету. Хучь бы зажечь чего. А погодика, – вдруг сказала Лукерья, с минуту помолчав. И принесла откуда-то изнутри дома блюдечко с растопленным салом, в котором, как оказалось, был фитилек.
– Уж и не знаю, свои ли оставили, чужие? – усмехнулась Лукерья, принеся фитилек.
Рузаев поднес спичку. Через минуту фитилек горел довольно ровным пламенем, высветив дверь в другое, смежное помещение. И все отправились туда.
Комната. куда они вошли, была полупустая. С обеих сторон довольно большого пространства стояли лежанки, что в колеблющемся, неверном свете каганца как-то вызывало сомнение. На дальней, противоположной от двери, стене – портрет.
– Он и есть? – спросил Рузаев.
– Он, – перекрестилась Лукерья. – Тьфу!
Это была копия большого, отлично сделанного, портрета жгучего брюнета, с узкой бородкой, а ля Мефистофель, поэтически разметанными кудрями, изогнутыми бровями, горбатым носом и наглыми презрительными губами.
– Видать, последние Антихристовы времена пришли, что вместо иконы, на стены всякую нечисть вешают, – сказала Лукерья.
– Кто таков? – спросил, подходя последним, Андрей, всматриваясь в свете каганца в портрет. И вдруг вспомнил – Троцкий. Да, это был он. И сразу же побежали, накладываясь и перебивая друг друга, воспоминания того, что он читал о нем и где его видел. Вспомнились немецкие газеты, где из номера в номер что-нибудь говорилось о новом вожде. «Если нужно триста миллионов голов, мы не задумываясь, срежем эти мильоны», вспомнил Андрей одну из его сентенций.
