Он омерзителен, он нестерпимо гадок, этот сатана, в безвкусно-приказчичьем красном, коротком галстуке. Он не может вызывать другого чувства даже у этих ослепленных голодом, жадностью, грабежами и насилием своих рабов. Но они идут за ним, потому что он умеет разбудить в них все самое гнусное, думает Андрей. Негодяй, опять думает он, собирая последнюю волю, чтобы не плюнуть в портрет, как это сделала Лукерья.
Что ж, Лев Троцкий может гордиться, продолжал думать он, международный террорист, он захватил всю Россию, он приказывает расстреливать старых боевых генералов, проливавших кровь во славу великой страны, он живет в Кремлевском Дворце и командует русской армией. И чувство того, что он отвлекся, что зря здесь теряет время, когда надо идти, возвратилось к нему.
В полном молчании все вернулись обратно туда, где были стол и скамья. Андрей принес каких-то щепок, собранных при лунном свете вокруг избы. Сварили пшено. В полном молчании поели, и разошлись по лежакам спать. Но не спалось. Говорили о Чистилине. Не могли постичь нелепость, которая в сочетании с трагизмом, недоступна человеческому пониманию. Старались не смотреть на стену, где висел портрет. Ждали рассвета.
Утром оказалось, что Рузаев совсем не может наступить на ноги.
Лукерья, понимая, сказала.
– Дык, сиди.
– Дык, сиди, – сказала она. – Заживут и пойдешь. Они, эти, которые из плена, кажиный день тут ходют.
Слегка приобняв на прощанье Рузаева и поблагодарив хозяйку, Андрей и Мотылев отправились дальше.
После полудня Виктория была, как всегда, многолюдна. В небольшом пространстве, чуть позади фонтанов, играл духовой оркестр. Оркестр играл нечасто, только по воскресеньям. Но ждали музыку всю неделю.
«В городском саду играет духовой оркестр», выводили трубы. И тотчас пахнуло желтыми листьями, осенью, грустью, которая так необходима русскому человеку, чтобы он мог приобрести душевное равновесие, потому что у нас ностальгия – это генетическое. Слушая вальс, люди улыбались чему-то далекому, своему.
На знакомой скамье уже расположился Филимон. Рядом – Цаль. Горошин подошел две минуты назад, и сразу осознав, что Координатора нет, поглядывал теперь куда-то наверх. в небо. Хотя там ему видеть Координатора никогда не приходилось. Даже тогда, когда аппарат висел над лужайкой.
– А где? – спросил Цаля Филимон, выразительно посмотрев в небо.
– Нету, – сказал Цаль. – Он вчера собирался приземлиться на Красной Площади. Еще не был. А там в последнее время одни победы празднуют. Так что никак не удается.
– Да. Там еще приземлиться надо, – подтвердил Горошин Но, судя по тону, он возможности не исключал.
– А может, он не туда летал? – кого-то спросил он, не продолжая. Должно быть, доверяя в этом вопросе Цалю.
Цаль посмотрел на него, и ничего не сказал.
– Это вы навели его на мою лужайку? – неожиданно спросил Горошин Цаля. – Третьего дня прилетал искать какой-то фосфор. Свечение, говорит, зеленое. Теперь все разорено, уничтожено. Лужайки нет, – констатировал Михаил Андреевич. – Я намерен подавать на него в Международный суд.
– Едва ли на него можно подать в суд, – сказал Цаль, усмехнувшись.
– Да и дело это невыигрышное, – договорил человек в оранжевом пиджаке с собакой.
– Ну, почему же? – обнаружился Филимон. – Если там занимаются тем. что возвращают через двести лет не принадлежащие субъекту бордели, на Корсике. например… то нарушение неприкосновенности жилища в наши дни – не такое уж невыигрышное дело.
Вы же получили благодаря этому суду не принадлежащие вам бордели?
Человек, умеющий извлекать квадратные корни из иррациональных величин, замер на полуслове.
– Откуда вам это известно? – наконец, тихо спросил он.
– Значит, получили, – сказал Филимон.
Ик, сидевший, как всегда, на руках у оранжевочерного Пиджака, зевнул и отвернулся, будто давая понять, что все это ему изрядно надоело.
– А как это вам удалось. Не скажете? – спросил Филимон.
Цаль молчал.
– Ну, так я вам скажу, – проговорил Филимон, который все уже давно знал.
– А получили вы свои бордели. мил человек, за наводку и разнообразное сотрудничество с сомнительными элементами. Не правда ли? – вопросительным и вместе с тем не предполагающим какого-либо сомнения тоном заключил Филимон.
– Еще точнее? – спросил он Цаля.
– Ни с кем я не сотрудничал, – отозвался Цаль так, будто знал, о чем пойдет речь. Он все еще продолжал стоять. Но по всему было видно, что сейчас, вот сейчас он развернется и уйдет.
– Михаил Андреевич, – окликнули в этот момент Горошина. И он узнал голос Маши.
– У меня есть к вам дело, – сказала она.
– Какой вы деловой человек, Маша, – шутя, сказал Горошин.
– Михаил Андреевич, не называйте меня на «вы». Лучше, как тогда, когда мы сидели за вашим столом, – попросила Маша, когда они уже отошли от скамьи.
Горошин, улыбаясь, кивнул.
– Михаил Андреевич, я тогда у вас ничего не забыла?
– Нет, ничего не находил, – отвечал Горошин. – Жаль, – сказала она, – В другой раз обязательно что-нибудь забуду, улыбаясь и время от времени поглядывая на него, проговорила она.
– А дедушка вам привет передает и благодарит за то, что вы меня не отпустили так поздно одну.
– Замечательный, Машенька, у вас дедушка. Скажите, что завтра, в девять, я жду его, как договорились.
Маша кивнула, и, не разу не обернувшись, ушла. Когда Иван Кузмич, Буров и Горошин вошли в кабинет, навстречу им поднялся чуть выше среднего роста человек. Он был широкоплеч, строен, с хорошим волевым лицом, в коричневом костюме.
Все так же, стоя, поздоровавшись с каждым за руку, он предложил сесть. И тут же, поглядывая то на одного, то на другого с почтиулыбкой сел сам. Но мужики, увенчанные орденами и сединами, привыкшие стоять перед старшим по званию, не садились.
Тогда человек тоже поднялся, и остался стоять перед этими людьми, которые всю жизнь чтонибудь защищали, а теперь пришли искать защиты сами.
– Я уже кое-что знаю, – проговорил человек в коричневом костюме, указав глазами на Ивана Кузмича, – Иван Кузмич рассказывал, – опять сказал он, подержав паузу.
– А тут пообщался с юристами, – продолжал он, – И они говорят, что отменить сделку о куплепродаже невозможно. А теперь давайте знакомиться, – слегка запоздало сказал он, продолжая стоять, глядя на это армейское подразделение.
– Полковник в отставке Горошин, профессор, выпускник Академии Бронетанковых войск, Второй Белорусский, – доложил Михаил Андреевич, видя, что человек в коричневом костюме обратился взглядом к нему.
– Буров, старший лейтенант запаса, школьный учитель, Второй Белорусский, – так же, как и Горошин, отдал честь Буров.
