Стало тише…
Чувствую, смыши с меня слезают. Веки поднимаются.
Опять какой-то безымянный туннель.
Я на коленях, ладони греет плазма, рядом встает на четвереньки Борис.
Со стороны моего правого плеча мигнуло белым. Радостный писк. Я повернул голову, на плече – маленький друг.
Глажу.
– Вернулся, малыш…
С Бориса стекает лавина смышей, помогаю усесться. В его брюках и рубашке дымятся опаленные края дырок, блестят ожоги. На левой руке оторван мизинец, Борис прижимает к животу, там рубашку будто прополоскали в тазике с кровью.
Похоже, несколько пауков на Борисе взорваться успело.
Пыхтим. Топот и визг смышей, разбегаются по коридору. Борис поднимает ко мне лицо, бровь рассечена, к ней будто присосалась не в меру кровожадная пиявка, кровь в хмурых желобках на лбу, ветвится на щеках красными молниями, капает с подбородка… Его взгляд сконцентрировался, теперь смотрит не сквозь, а на меня.
Держу ладони на его плечах.
– Боря, ты как?
Борис переводит взгляд на мое плечо, где смыш, затем опять на меня.
– Что это было?
– Ты свободен. Надо бежать.
– Сво… свободен?
Борис опять погружается в себя, прислушивается к ощущениям, ладонь здоровой руки робко хлопает по груди, бокам, штанам, в подмышках.
– Их больше нет, – подтвердил я. – Успели потрепать, но ерунда. Палец не член, девять в запасе.
Я усмехнулся, похлопал его по плечу в его же манере, как он когда-то подбадривал меня. Хотя внутри колбасит, самого бы кто успокоил, не могу поверить, что получилось.
– Вот.
Вкладываю в пальцы Бориса комочек бархатистой черной ткани.
Торба.
Он снова смотрит мне в лицо. Смотрит безоружно.
– Почему ты вернулся?
– Друзей не бросают.
Теперь глядит вообще как на марсианина.
– Но я же бросил.
Пожимаю плечами.
– Но ты же и подобрал.
Борис прищурился. Еще не верит, что подвоха нет.
– Я должен был умереть еще тогда, – говорю, – в первый день, в коридоре, где появился. А ты спас. И потом кучу раз спасал. И возился со мной, сопли вытирал, учил выживать…
– Но я же тебя кинул!
– И что? Без тебя я бы до этого не дожил.
Борис еще смотрит какое-то время, затем уголок губ начал-таки подниматься. Голова опускается, он ею качает, тихо смеется. Я тоже заулыбался, смех заразил, и скоро мы хрюкаем, плечи трясутся, смыш телепортнулся с плеча на макушку.
– Чудо в перьях, – сказал Борис, отсмеявшись. – И откуда только взялся? Вон, даже смыши любят. Как тебя угораздило-то?
– Чего только здесь не бывает…
Мы помолчали, а потом он сказал с доброй усмешкой:
– Понятно…
Я хотел спросить, что ему понятно. Но ментальная сеть смышей, где я все еще присутствую, сообщила: лорд смышей включил в сеть Бориса. Передал ему образы, воспоминания о моем знакомстве с ним.
Руины дрогнули. С потолка сыпется песок, камушки. Озираемся.
– Что это? – спросил я.
– Пауки. Мы еще рядом с логовом. Хозяин в бешенстве…
– Он тебе больше не хозяин.
– Ничего, отвыкну.
Мы помогли друг другу подняться.
– Бежим.
Я посадил плазму меж лопаток, и мы побежали.
Придерживаю Бориса, дают о себе знать побои. Крови потерял немало. Опасаюсь, от быстрого бега у него лопнет какой-нибудь важный сосуд, и палец надо забинтовать, не хватает еще гангрены. Позарез нужен лагерь, только не здесь.
Руины тряхнуло сильнее, пришлось на бегу согнуться, по спинам стучит град камней, льется крошево.
Четыре конвейера плит – пол, потолок и две стены – лентами несутся навстречу, мелькают повороты, ступеньки, Руины грохочут как в грозу, тучи пыли, каменный дождь, и сквозь все это перед внутренним взором мерцает рентгеновскими снимками то, что видят смыши в туннелях поблизости.
– Знают, где мы! – крикнул я. – Окружают!
– Не первый раз в дерьме. Вылезем.
Смыш на плече как антенна, вижу через него вторым зрением: туннели затопляет красная хитиновая каша лапок, брюх, жвал, шипов, льется по стенам и потолками, стрекочет, то и дело взрывается.
Мы свернули в высокую галерею статуй, когда на другом ее конце из-за поворота вылезли два паука-гиганта, один карабкается по стене, второй по ребрам свода, у них под ногами путаются прихвостни размером с собак и кошек, и все это в бульоне мелкой саранчи, бывших тюремщиков Бориса.
Едва мы их увидели, как ударил ослепительный жар.
Мы упали, ладони влипли в уши.
Отгремело. Поднимаемся, с кашлем вылетают комочки грязи. Носоглотку дерет, слой пыли там, наверное, уже толщиной со стенку глиняного кувшина.
В конце зала глухой завал, на обломках пылает паучье мясо, шапки растений.
Борис выругался.
– Отрезают пути!
Такое повторилось еще в двух туннелях. Камикадзе превращают проходы в тупики, уничтожают опоры. Ловушка закрывается. Еще немного, и целый блин потолков рухнет, сомнет лабиринт вместе с нами.
Я услышал собственный крик.
Меня перевернуло в воздухе, я упал на спину, корпус плазмы вдавился в нее так, что я чуть не откусил язык. С потолка падают осколки, отворачиваюсь, избыток боли продолжает покидать организм через стон.
Надо мной возник Борис, плащ закрывает от каменных пуль.
– Владя, ты как?!
Поднимает меня. Нога, главный источник боли, вроде цела, но ступать на нее могу едва.
Позади нас торчит бутон длинных, как школьные указки, игл, блестят как сталь, на остриях отсвечивают звездочки.
Убьеж.
Ногу спас ковер обломков, накрывший плиту, где убьеж прятался. Именно этот ковер смягчил пронзительный удар иглы.
Борис перекинул мою руку через свои плечи.
– Надо бежать, Владик. Сдаваться рано.
Борис поволок, я хромаю, ною, а Руины дрожат без продыху, из этого ада исчезнуть бы сразу, но это возможно только таким вот неуклюжим способом. Движемся как черепахи, надежда рассыпается вместе с Руинами, остается гадать, что убьет раньше – обвал или пауки.
Потолок над нами хрустнул.
По руке, что перекинута через плечи Бориса, кувалдой долбанула плита, я вскрикнул, пришлось расцепиться, я вжался в одну стену, Борис в другую, чтобы плитопад не проломил черепа.
