Пеппоне с серьезным видом одобрительно покивал. А затем обратился к дону Камилло, которого также пригласили на собрание. Дон Камилло был бледен.
— Синьор священник предпочел бы выслушать сначала мнение синьора мэра.
Пеппоне откашлялся.
— Как мэр я благодарю всех собравшихся за участие в обсуждении, как мэр я также одобряю ваше предложение остеречься использовать знамя, предложенное покойной. Но поскольку в нашем городке командует не мэр, а коммунисты, то как вождь коммунистов плевать я хотел на ваше предложение. Завтра синьора Кристина пойдет на кладбище под тем флагом, под которым она пожелала, потому что ее мертвую я уважаю больше, чем всех вас живых. А если кто-то желает возразить, то я его в окно вышвырну! Синьор священник желает еще что-то сказать?
— Уступаю грубому насилию, — развел руками дон Камилло, который был на седьмом небе.
Вот так и вышло, что на следующий день синьора Кристина отправилась на кладбище на плечах у Пеппоне, Нахала, Серого и Грома. У всех четырех на шее развевались красные платки, а на гробе лежал флаг синьоры Кристины.
И такое может случиться в этом безумном городке, где летом солнце бьет жаром, как молоток по темечку, а люди орудуют скорее дубинами, чем мозгами. Но что-что, а волю усопших там уважают.
Пять и пять
Все опять разладилось из-за политики. Вроде ничего и не случилось, а Пеппоне, встречая дона Камилло, морщился и с отвращением отворачивался.
Во время митинга на площади он в своей речи делал обидные намеки, а под конец назвал дона Камилло «стервятником канцлера».
Дон Камилло ответил на это шутливыми стишками в приходской газете. А в ответ на стихи кто-то выгрузил ночью перед дверью приходского дома целую телегу навоза, так что утром дону Камилло пришлось вылезать из окна по лестнице. А в навоз была воткнута табличка: «Дон Камилло, это удобрение для твоей башки».
Дискуссия развернулась вовсю: и устно, и в местной прессе, и на заборах. В воздухе отчетливо запахло надвигающейся дракой. После очередного ответа дона Камилло в газете народ заволновался: «Если люди Пеппоне не ответят сразу, тут оно все и начнется».
Люди Пеппоне не ответили. Они погрузились в глухое молчание, очень напоминавшее затишье перед бурей.
Как-то вечером, когда дон Камилло молился в церкви, он внезапно услышал скрип двери, ведущей на колокольню, и не успел подняться с колен, как перед ним уже стоял Пеппоне.
Лицо его было мрачно, а одну руку он держал за спиной. Волосы его были взъерошены и падали на лоб, казалось, он был пьян.
Дон Камилло краем глаза присмотрел подсвечник справа и, тщательно рассчитав расстояние, вскочил, отпрыгнул назад и крепко стиснул тяжелое бронзовое изножье.
Пеппоне сжал покрепче челюсти и посмотрел дону Камилло в глаза. Нервы дона Камилло были напряжены до предела, он знал, что, как только Пеппоне вынет руку, скрывающую что-то за его спиной, подсвечник полетит, как стрела из лука.
Пеппоне медленно вынул из-за спины что-то узкое, длинное и завернутое.
Дон Камилло посмотрел с подозрением и не пошевелил пальцем. Тогда Пеппоне положил сверток на ограду алтаря, разорвал бумагу и достал пять длинных свечей толщиной в ствол виноградной лозы каждая.
— Он умирает, — объяснил Пеппоне, насупившись.
В этот момент дон Камилло вспомнил, что кто-то говорил ему, что сыну Пеппоне уже несколько дней плохо, но тогда дон Камилло не обратил на это внимания, полагая, что речь идет о чем-то несерьезном. А теперь ему стало ясно, почему Пеппоне ему никак не ответил.
— Он умирает, — сказал Пеппоне, — зажгите их поскорее.
Дон Камилло пошел в ризницу за большими подсвечниками, вставил в них свечи и собрался было расставить их перед Иисусом.
— Не так, — с обидой в голосе сказал Пеппоне. — Этот из вашей компании. Зажгите их перед вон той, она-то в политику не лезет.
Услышав «вон та», сказанное о Богородице, дон Камилло сжал зубы и почувствовал непреодолимое желание проломить Пеппоне башку. Но смолчал и переставил зажженные свечи к изображению Пресвятой Девы в левом приделе.
Затем он повернулся к Пеппоне.
— Скажите ей, — приказал тот строго.
Дон Камилло встал на колени и сказал Богородице, что эти пять свечей принес Пеппоне с просьбой помочь его сыну, которому очень плохо.
Когда он поднялся, Пеппоне в церкви уже не было.
Проходя мимо главного алтаря, дон Камилло спешно перекрестился и попытался поскорее проскочить в ризницу, но голос Христа его остановил.
— Дон Камилло, в чем дело?
Дон Камилло развел руками. Он чувствовал себя униженным.
— Мне очень жаль, что он так кощунственно выражался. Но я не мог заставить себя его одернуть. Невозможно же спорить с человеком, потерявшим голову оттого, что у него умирает ребенок.
— Ты очень хорошо поступил, — ответил Христос.
— Поганая штука — политика, — попытался объяснить дон Камилло. — Не сердись, что он был с Тобой так суров.
— А за что Мне сердиться? — прошептал Иисус. — Он почтил мою Пречистую Матерь, и это возрадовало Мое сердце. Жаль только, он назвал ее «вон та».
Дон Камилло покачал головой.
— Наверное, Ты что-то пропустил. Он сказал: «Дон Камилло, зажгите все эти свечи перед Пресвятой Девой, перед вон той статуей». Еще чего не хватало, такое богохульство. Да если бы он только осмелился, я бы его пинками выгнал, невзирая ни на каких умирающих сыновей.
— Я очень рад, — ответил Христос, — это хорошо. Но говоря обо Мне, он точно сказал «этот».
— Этого я, увы, не могу отрицать. Но он так сказал, чтобы обидеть меня, а не Тебя. Могу поклясться, я в этом совершенно уверен.
Дон Камилло вышел из церкви. Через три четверти часа он вернулся, задыхаясь от радости.
— Ну, что я говорил! — закричал он с порога, развертывая на ходу упаковочную бумагу, — он принес еще пять свечей, чтобы зажечь перед Распятием. — Видишь?
— Это чудесно, — ответил Христос.
— Они немножко поменьше, — пустился в разъяснения дон Камилло, — но ведь главное — благое намерение. К тому же Пеппоне и так небогат, а со всеми докторами и лекарствами вообще непонятно, как концы с концами сводит.
— Это чудесно, — повторил Христос.
И эти пять свечей уже горели, и свет их был так ярок, что казалось — их пятьдесят.
— Кажется, что они даже ярче тех! — заметил дон Камилло.
Конечно, они были ярче, пять свечей, за которыми дон Камилло бегал в лавку, будил лавочника и упрашивал его продать их в кредит, денег-то у него совсем не водилось. Господь это, конечно же, знал и ни слова не промолвил, лишь по щеке Его скатилась слеза, серебряно блеснув на темном дереве Креста. И это значило, что сын Пеппоне будет жить.
