Какое-то время, закрывая глаза, он ясно представлял ее. Высокие шнурованные ботинки из кремовой кожи. Длинное, наглухо застегнутое пальто с медными пуговицами, похожее на шинель гвардейца. Белые кожаные перчатки. Синий шарф на шее и шотландский берет на великолепной белокурой головке. Глаза меняют цвет от морского серого до барвинкового, ярко-синего, или мягкого графитового. Эта высокая бледная девушка гуляет по берегу озера и со слезами на глазах читает Амьеля.[142]На предплечье у нее крошечный след прививки, прелестнее любой родинки, Сатклифф так часто целовал его.
Волосы у нее густые и немного вьются, пепельно-светлые, как у черкешенки. Какое-то время они переговаривались глазами, этими биологическими лампочками, которые обо всем могут сказать без слов. Для двух людей с развитой интуицией, язык — препятствие, высокий барьер. Глаза все понимают, а словами лучше скрывать, чем открывать. Как трудно, наверное, быть слепым и — отчаянно влюбленным!
Во сне она скрипит зубами, а когда просыпается на рассвете, то взгляд у нее, будто белый огонь или натриевый свет. Голую и незащищенную коконом я заключал свою куколку в объятия, вытаскивая пустой билет в любовной лотерее. Доктор литературы с бетонными глазами. Учтивая машина психоаналитической говорильни. Бегаю по паркам, как ошпаренный кролик. Жирные двусмысленные зады матерей и колясок. В витринах я нетерпеливо ищу в себе привлекательные черты — но вижу грузного мужчину, явно страдающего геморроем и прячущегося в своем пальто, как утка на дальнем плане картины — в воду. Кто-то рассказал мне о старом художнике, который водрузил череп своей возлюбленной на бархатную подушку и вставил в глазницы драгоценные камни.
Сейчас ночь, глубокая ночь, и мой собственный череп полон серых смурных мыслей.
Как же я ненавижу этот город! Здесь полно негров и раздражительных косоглазых прокаженных. Здесь холодно, как в объятиях деловой жены, и много непроверенных девиц. Город-мертвец; у сумасшедших нет праздников. «Словно из улья выкуренные, чужие жизни с острым жалом».
Один важный вопрос рыдает и стонет во всех остальных: откуда мы пришли? Куда идем?
Я ужасно себя чувствую сегодня, словно я — вставной эпизод между двумя культурами, которые ненавижу. Отклики на новую книгу ругательные или завистливые. Критик — паразит-гельминт в печени литературы.
Вспоминаю зиму. Моя первая зима в Женеве. Остался тут из-за нее. Как-то вечером отправился за ней, чтобы идти вместе на концерт. Валил снег, ветер был острый, как бритва, мороз щипал щеки; я шел, согнувшись. Чтобы трамваи не скользили, как камешки на льду, рельсы посыпали песком. Она ждала меня в холле мрачного, похожего на аквариум дома, в котором снимала квартиру. Великолепное вечернее платье и прелестная шубка отражались в освещенных зеркалах лифта. Она была на костылях. В шубке. Каталась на лыжах и сломала лодыжку. Не произнося ни слова, я упивался ее необыкновенной красотой. Едва не плакал от вожделения.
Как вы думаете, чем это кончилось? Не угадаете даже с трех раз. Пиа провела и провезла Трэш по всем местам, где мы были с ней после свадьбы. Думаю, мной в то время владело дурацкое желание воспитать ее чувства, вероятно, то же самое она испытывала vis-a-vis Трэш. Но разве милая Трэш для этого годится? Она заливалась смехом в Венеции, Акрополь назвала антисанитарной клоакой, в Каире хохотала еще неистовей — из-за осликов… Тогда как Пиа, следуя за Учителем, усердно постигала мировую культуру. Наконец они оказались в Ангкор-Ват, но к этому времени Трэш уже подхватила опасную лихорадку: возможно, малярию. На черном лице белели стучавшие от озноба зубы. От жуткого недомогания и усталости она то и дело разражалась рыданиями, но Пиа все равно тянула свою возлюбленную дальше. Думаю, ей непременно хотелось попасть в Локасвару, где она рассчитывала разгадать тайну нашей жизни — именно там, как ни странно, мы по-настоящему любили друг друга. Известно, что китайцы верят в два рождения человека: в первый раз из чрева матери, а во второй — в любимом месте, где как бы происходит его духовное, а не физическое рождение. Наша любовь родилась на верхних террасах Байона.[143]Выбитые в скале огромные лица цвета шпаклевки, сигарного пепла, графита, лица чудовищ, источающие невероятный покой — гул небесного прибоя на берегах разума. Она цеплялась за мою руку, как испуганное дитя. Раскосые каменные глаза, толстые каменные губы, взгляд, обращенный внутрь, на разум, погруженный в свет реальности. Осознав легкую усталость, навеянную жизнью во временной относительности, осознаешь и необязательность этой жизни. Каменные облака указывают путь, каким можно выйти из цепочки времени. Пиа сказала:
— Роб, меня пугает счастье.
И вот, бедняжка привязана к легкомысленной возлюбленной. Хохочущая Трэш вопиет между статуями.
— Чертовски здорово! Ничего такого не было после Сесила Б. де Милля![144]— скорее всего, кричит она.
А Пиа? Опять молчит и думает обо мне? Я вижу, как, отрешенная и бледная, она бродит между камней и наверняка по своему обыкновению еле слышно насвистывает.
Входя в Прах-Кхан, ахаешь от изумления. Широкая дорога уставлена по краям изображениями духов в человеческий рост. Слева — дэвы со спокойными улыбками, раскосыми глазами и длинными ушами, которыми они слушают музыку внутренней тишины. Справа — холодные и важные асуры с круглыми глазами, приплюснутыми носами и сардонической усмешкой на губах. Те и другие небрежно держат гигантского змея, у которого семь голов с выступающими зубами и распушенными веером хохолками. Он выгибается, хочет уползти, но они держат его таким образом, что он становится балюстрадой, вдоль которой по большим серым плитам ходят посетители. Мне запомнился шорох сухих листьев под ногами. Очень похожие на своих ювелирных сестер, ящерицы протирают глазки и шуршат по камням, с любопытством наблюдая за чужаками.
Мы робели и прятали друг от друга глаза. Сразу за змеиной балюстрадой открывался во всей его роскоши лес; в древние времена поблизости было озеро, однако оно почти совсем высохло и настолько густо заросло водорослями и лилиями, что стало напоминать ирландский луг. После несколько церемонного шествия по длинной аллее духов неожиданно оказываешься в лабиринте дворов, покоев, коридоров и вестибюлей. Случайный обломок статуи геройски улыбается, несмотря на свое бедственное положение. Здесь стоит тяжкий запах разлагающегося помета летучих мышей, а из темных комнат доносится мяуканье этих ночных существ, висящих вниз головой, оно похоже на плач новорожденных в клинике, где лечат тьмой и сном.
Потом, естественно, появляется сам Ангкор-Ват — неподвижное, однако захватывающее дух свидетельство великого прошлого. Пересекающая ров широкая каменная дорога свободна от паломников. Здесь праздник цветов, торчащих из воды, точно запонки. Один водоем следует за другим, их всего три, и вокруг — зеленые луга, на которых живут белые цапли и белые, как снег, пеликаны. Пятигранные башни образуют квадрат, а пятая башня посередине; в их стенах выдолблены ниши, и в каждой сидит улыбающийся Будда под сенью девятиголового нага,[145]словно под огромным пальмовым опахалом. Оказавшись рядом, ты уже не можешь оторвать взгляд от барельефов с трагическими сценами. Слоны со сплетенными хоботами замерли в смертельных поединках; сидящие на них воины выпускают тучи стрел; на колесницах — лучники, грозно жестикулируют; умирающие лежат вперемежку с мертвыми, победители и побежденные — в последней судороге схватки, как разъяренные тигры; корабли с драконами на носу плывут по мифической реке, кишащей крокодилами и гигантскими рыбами. Это и есть мир, реальный мир, в котором все друг друга пожирают. Твой и мой мир.
