Предисловие
ОСТИНУ ХАРРИСОНУ
из Лanuтoca на Кипре
Книга эта не политическая; скорее — что-то вроде импрессионистического очерка атмосферы и настроений на Кипре в неспокойные 1953 — 56-й годы.
Я приехал на остров как частное лицо и обосновался в греческой деревушке Беллапаис. События, описанные далее на страницах этой книги, я, насколько мог, старался увидеть глазами моих гостеприимных односельчан, и хотелось бы думать, что книга эта станет своеобразным — и не лишенным сходства с оригиналом — памятником кипрскому крестьянству и пейзажам острова. И завершит собой трилогию «островных»[1]книг.
Благодаря обстоятельствам мне представилась редкая возможность взглянуть на кипрские труды и дни с нескольких точек зрения, поскольку за время, проведенное на острове, я сменил несколько видов деятельности, а последние два года и вовсе проработал чиновником в правительстве Кипра. Таким образом, я могу с уверенностью утверждать, что затем, как разворачивалась кипрская трагедия, я наблюдал и из деревенской таверны и из дома правительства. Я попытался проиллюстрировать эту трагедию через посредство выведенных в книге персонажей и таким образом оценить ее скорее не с политической, а с индивидуальной точки зрения, поскольку прежде всего старался избавить книгу от сиюминутных тенденциозных оценок, в надежде, что она останется вполне читабельной и через много лет после того, как все кажущиеся сейчас неразрешимыми проблемы будут — неизбежно — успешно решены.
Я очень сожалею о том, что в процессе редакторской правки разросшейся сверх всякой меры рукописи, мне пришлось оставить за кадром имена многих моих друзей, которым я глубоко обязан за материалы и информацию о Кипре; поэтому позволю себе, в качестве компенсации, наскоро, но с чувством глубокой благодарности перечислить эти имена: Питер и Электра Мего, Г. Пол Георгиу, Фуад Сами, Никое Крандиотис, Пол Ксиутас, а также Ренос и Мэри Уайдсон.
Стихотворение «Горькие лимоны» впервые увидело свет в «Truth», 1 марта 1957 года.
«Племена, держащие путь па восток, должны начать с Кипра. Именно так поступили Александр, Август, Ричард и Святой Людовик. Племена, держащие путь на запад, должны начать с Кипра. Именно так поступили Саргон, Птолемей, Кир и Гарун-аль-Рагиид. Когда Запад всеми силами стремился завоевать Египет и Сирию, в первую очередь он рвался захватить
Кипр. Генуя и Венеция, пытаясь отобрать другу друга пальму первенства в торговле с Индией, сражались за Кипр и по очереди владели его землей. После того, как к Индии был найден мной морской путь, Египет и Сирия потеряли для западных народов едва ли не всякую ценность. О Кипре забыли; но с открытием Суэцкого канала остров внезапно вернул себе былую славу которой обязан удачному местоположению.»
(У. Хепворт Диксон, «Британский Кипр», 1887)
«Однако бедные киприоты настолько терпеливы, что Господь в милости Своей воздал им по заслугам; даже став правителем, киприот остается тем, кем и был от рождения, рабом и заложником; протестовать они попросту не привыкли.
Знамения не лгут, и тем, кто опытен в толковании, открывается их истинный смысл».
(«Хроника Махайраса»)
К восточным берегам
Путешествия, совсем как художники, рождаются сами собой, а не создаются чьим-то трудом. Помогает им в этом тысяча разнообразнейших обстоятельств, и лишь малая толика из них определяется нашей волей или зависит от нее — что бы мы сами об этом ни думали. Почвой для роста им служат наши сокровенные желания — и лучшие из них влекут нас не только в куда-то вдаль, вовне, но и внутрь нас самих. Путешествие может на поверку оказаться самой благодарной из всех возможных форм интроспекции…
Эти мысли своим появлением на свет обязаны Венеции в первых проблесках утренней зари, открывшейся моему взору с палубы корабля, который должен был отвезти меня, минуя греческие острова, на Кипр; Венеции, рассыпавшейся на тысячу зыбких отражений в пресной воде, прохладной, как медуза. Как будто неведомый великий мастер в порыве безумия зашвырнул в небо ящик с красками, чтобы забить, заглушить внутреннее око мира. Облака и воды смешались друг с другом, сочась красками, сливаясь, переплетаясь, растворяясь друг в друге, шпили, балконы и крыши плыли в пространстве, как фрагменты витража, увиденного сквозь дюжину слоев рисовой бумаги. Фрагменты истории, тронутые тонами вина, смолы, охры, крови, огненного опала и спелого зерна. И вся эта круговерть осторожно приклеена по краям к утреннему небу, такому же безупречно гладкому, такому же осмотрительно, умеренно голубому, как голубиное яйцо.
Осторожно, как полотно художника-абстракциониста, я укладывал все это в голове, между собственных мыслей — весь этот лагерь соборов и дворцов, и, фоном, резко очерченное лицо Стендаля, обреченного вечно сидеть на стуле с высокой прямой спинкой у Флориана, потягивая вино; или столь же четкое лицо Корво: похожий на огромную летучую мышь, на плотоядного крылана, он снует по этим зачарованным светом проулкам…
Тучи голубей над колокольнями. Хлопанье крыльев доносится до меня по-над водой, как звук от сотен вееров в огромной летней бальной зале. Постукивает на Канале Гранде vaporettd[2], мягко, как человеческий пульс, то стихая, то снова пробиваясь после паузы, как только отвалит от очередного причала. Стеклянные дворцы дожей дробятся в хрустальной ступе, а затем процеживаются через призму. Венеция никогда не отпустит меня до конца, пока я буду на Кипре — лев святого Марка по-прежнему парит, овеянный влажным ветерком Фамагусты, Кирении.
Подходящий пункт отправления для путешественника, чей путь лежит к восточному Леванту…
Но, господи, до чего же все-таки холодно. На сером, вымощенном плитами причале я заметил кофейную стойку, где предлагали горячее молоко и круассаны. Располагалась она как раз напротив трапа, так что отстать от корабля можно было не опасаться. Маленький смуглый человечек с птичьими глазами без единого слова обслужил меня, зевнув мне прямо в лицо, так что из чистого чувства симпатии пришлось зевнуть в ответ. Я отдал ему свои последние лиры.
Стульев не было, но я уютно устроился на перевернутом вверх дном бочонке и, положив разломанный рогалик в горячее молоко, погрузился в дремотное созерцание Венеции с этой непривычной точки зрения, с другого края внешней гавани.
Вздохнул буксир и плеснул на ближайшее облако молочно-белой струей пара. Корабельный стюард тоже купил себе стакан молока и присоединился ко мне; приятный человек, круглый и гладкий, с роскошными ямочками в уголках улыбки — будто дорогие запонки на свежевыстиранной сорочке.
