«Большая редкость, — говорил Пинес. — Большая редкость. Красный сокол, оставшийся на зиму в Стране Израиля. Какая верность!»
— Прогони эту сволочную птицу! — заорала Ривка.
Ури рассмеялся.
— Скажи спасибо, что он прилетает сюда, а не к твоему отцу, — сказал Авраам.
Отец Ривки, шорник Танхум Пекер, пришел в восторг, когда его внук завел себе сокола. «Мы сделаем из него охотничью птицу», — сказал он, и его лысина засверкала от предстоящего азарта. В первые годы после основания деревни Танхум Пекер был одним из самых занятых людей. Он шил и чинил уздечки, сбрую, вожжи и ремни упряжи. Его хомуты славились по всей Долине, потому что они никогда не натирали шею животным. Дедушка изображал мне, как Пекер нарезал полосы для кнутов, с силой проводя ножом по большому куску кожи, и при этом вздыхал от напряжения и высовывал кончик языка. «Нож его шел так уверенно, что кончик кнута начинал дрожать уже в ту минуту, когда отделялся от материнского куска». Когда в деревне появились первые тракторы, заработки Пекера упали, но его пальцы и сапоги по-прежнему пахли кожей и седельным дегтем, и тот же запах вытекал из деревянных стен его мастерской.
«Охотничий сокол, — мечтательно сказал Пекер. — Как у помещиков и господ офицеров».
В молодости он был денщиком у кавалерийского офицера в армии русского царя Николая.
«Вот были денечки! — то и дело вспоминал он, раздражая своей тоской других отцов-основателей. — Офицеры в мундирах, с саблями, все в золотых погонах, помещичьи дочки и балы, платья раздуваются, все танцуют, шепчутся в саду…»
Пекер особенно любил рассказывать о новогоднем бале у полицеймейстера в каком-то губернском городе:
— Подали таких здоровенных речных рыб, не то лещей, не то палтусов, и мне тоже дали выпить-закусить, а потом все пошли танцевать…
— И что, жид Пекер тоже танцевал? — презрительно спрашивал Либерзон. — Или только вылизывал хозяйские сапоги?
— Танцевал, — гордо отвечал Танхум Пекер.
— С конюхом майора или с кобылой губернатора?
Пекер не отвечал. Он шил седла и подпруги по заказу людей «а-Шомера» и, попав таким манером на страницы истории, уже удовлетворил потребность увековечиться, терзавшую всех наших стариков. Именной указатель «Книги Стражей» представлялся ему вполне достойным и почетным памятником, и он не ощущал нужды ни в каком ином мемориале.
Дедушка терпеть не мог Пекера, потому что во время первой войны, когда члены «Трудовой бригады» пасли овец, люди из «а-Шомера» преследовали их, уводили у них стада и оговаривали перед турецкими чиновниками. Денег им тогда не платили, свою единственную пару обуви они отдали Фейге, голод и болезни исполосовали их шрамами. Циркин часами наигрывал на мандолине, глотая ртом ее отрывистые звуки, чтобы заглушить бурчание в желудке. Кожа Фейги была покрыта нарывами, но она упрямо тащила свое костлявое, сожженное солнцем тело и усталой рукой гладила своих друзей по головам.
«Мальчики мои! — говорила она. — Любимые мои!»
Ее мальчики обворачивали ноги тряпками. Они уже не летали по воздуху. Их кожа огрубела и стала жесткой, а голод придавливал их к земле. Когда они не двигались, я вообще не мог их увидеть, даже зажмурив глаза, потому что они становились похожими на огромные застывшие глыбы. Каждый второй день Циркин варил им клейкое варево из кукурузы и бобов в жестяной печи, которую он построил в яме, приспособив под трубу поломанный глиняный кувшин.
Даже многие годы спустя, когда дымный вкус той печи давно улетучился из их ртов и волос, дедушка и его друзья все еще хранили обиду на людей «а-Шомера», и дедушка обычно ронял в их адрес: «Сатрапы, которые только и мечтали, что основать в Галилее коммуну арабских кобыл».
«Охотничий сокол», — сказал Пекер, достал из своей коробки старые шила и кривые иглы и уселся на свою шорничью скамью, оборудованную большими деревянными тисками. Иоси, Ури и я сидели рядом, завороженные мудростью его пальцев и приятным запахом его работы. Он смазал толстые нитки воском, поплевал на ноготь большого коричневого пальца, прочертил им линии для ножа, а потом сметал несколько кусков тонкой мягкой кожи в наглазник для сокола. «Когда птице прикрывают глаза, она сидит, как младенец, и не шевелится», — объяснил он.
Он вырезал отверстие для кривого клюва, а из более толстой кожи сшил себе большую перчатку, длиной до локтя. «Это перчатка, чтобы поберечь руку, иначе сокол разорвет ее на куски. Смотри, какие у него когти».
К тому времени сокол уже начал охотиться, но, услышав свист Иоси, тут же торопился вернуться к хозяйским ногам.
«Это хорошо, что он возвращается. Теперь мы научим его сидеть на руке, а через две недели, вот увидишь, Иоси, он принесет нам на обед зайца».
«Красный сокол слишком мал. Самое большее, он принесет тебе мышь, — разрушил Пинес эти надежды. — Для охоты нужен ястреб. А кроме того, Иоси, охота с помощью хищных птиц — не что иное, как отвратительное развлечение паразитирующего и загнивающего слоя, который жил за счет эксплуатации».
«Скажи своему учителю, чтоб не забывал охотиться по ночам на своих лягушек», — презрительно пробурчал шорник Пекер, когда Иоси с опаской передал ему слова Пинеса.
Иоси с Пекером понесли сокола в поле. Меня и Ури они попросили идти сзади, чтобы не мешать. Сокол послушно сел на руку старого шорника — белые когти вцепились в перчатку, застывшая точеная головка накрыта кожаной маской. Пекер выбрал подходящее место, смочил слюной палец и проверил направление ветра, а потом снял наглазник и подбросил сокола в воздух. Великолепная птица взмыла вверх, ее красный живот с коричневыми полосами по бокам так и сверкал в прозрачном воздухе.
«А ну, свистни ему!»
Иоси сунул в рот два пальца и свистнул. Сокол остановился в воздухе, развернул перья хвоста, как веер, и на мгновенье завис неподвижно, а потом спикировал наискосок с наполовину сложенными крыльями. Старый шорник протянул к нему руку, защищенную перчаткой. Сокол раздвинул ноги, замедляя свою посадку, но поднятая рука шорника ему помешала. Он заколотил крыльями по воздуху и сел прямо на лысую голову Пекера.
«Это было ужасно, — сказал Пекер врачу, который зашивал ему череп. — Я думал, что мне пришел конец».
Пытаясь ухватиться за гладкую голову, сокол вновь и вновь вспарывал ему кожу своими острыми, как шило, когтями. На лицо Пекера хлынула кровь, он упал без сознания прямо посреди поля. «Сволочная птица» с испугом взлетела, а мы помчались домой, чтобы позвать на помощь. В доме не было никого, только старый Зайцер, который работал во дворе. Он вернулся с нами в поле. Зеленые мухи уже обсели голову Пекера, часть скальпа была оторвана и свисала с костей черепа. Мы помогли Зайцеру взвалить раненого на спину и повезли его в деревенскую амбулаторию.
Через несколько дней, когда выяснилось, что Танхум Пекер выздоравливает и уже расхаживает по двору амбулатории с огромным марлевым тюрбаном на голове, в деревне стали придумывать для него прозвища — «Ястребиный глаз», «Нимрод»[126]и «султан Абд эль-Хамид»[127], — а Либерзон написал в деревенском листке, что хотя наше общество действительно стремится вернуться к природе, но никак не для того, чтобы «эксплуатировать инстинкты диких птиц ради удовлетворения примитивных страстей человека».
