Я смотрела на низкие балки у меня над головой: и узлы, и бороздки в дереве превращались в искаженные мужские и женские лица. На некоторых были надеты полумаски и шляпы, напоминающие тыквы. Одна трещина превратилась в гарцующего в поле коня, а другая, в виде завитка, — в торговый корабль, готовый отчалить от края узкой полоски земли. Эта балка была целым миром, фантастическим и существовавшим отдельно от окружающего полумрака камеры. Вдруг мне в голову пришла ясная и пронзительная мысль, которая вытеснила все мои грезы. Со временем, через много-много дней, эта самая балка, которая сейчас привлекла мое внимание, окажется единственной вещью, которая уцелеет, когда все камни тюрьмы растащат, а остальное сожгут дотла. Раствор размякнет. Балки треснут и прогнутся. Каменная кладка развалится. А пустоту заполнит мусор, так что ни один прохожий не сможет остановиться на этом месте со словами: «Здесь, в темноте и отчаянии, сидел мой прадед, или бабка, или двоюродная тетушка». Фигуры на балке задвигались, и пройдет еще час, прежде чем мои глаза закроются и сон завладеет мною.
Дни протекали как прежде. Отхожие ведра поднимали вверх, новую солому сбрасывали вниз. Приходили родственники, приносили еду. По пятницам к нам спускалась жена шерифа. По субботам — врачи. По воскресеньям все молились. По понедельникам являлись пасторы помолиться и уговорить заключенных признать свою вину или мучить нас проклятиями и отлучением. Девятого сентября началась четвертая сессия Особого суда, на которой были осуждены еще шесть женщин: Марта Кори, Мэри Исти, приходившаяся сестрой Ребекке Нёрс, которую повесили еще в июле, Элис Паркер, Энн Пудеатор, Доркас Хор и Мэри Брэдбери. Их поместили в камеру смертников, и я никого не видела, пока их не вывели, чтобы отправить на место казни. Но довольно часто можно было слышать хрипловатый голос страдающей одышкой Марты Кори, которая давала отпор священникам, вынуждающим ее признать вину: «Я такая же ведьма, как вы. Никогда ею не была и не буду. Можете вычеркнуть меня из своей книги. Ибо мои поступки уже вписаны в Книгу Господа. А вы с дьяволом можете забрать себе мою заднюю часть! Получите и радуйтесь!» Как правило, священники быстро покидали тюрьму, поджав хвост, точно облитые водой собаки.
В начале сентября началась война с детьми. В камере сидели Абигейль и Дороти Фолкнер, девяти и двенадцати лет от роду, дочери хозяйки Фолкнер. Робкие и напуганные, они не отходили от матери ни на шаг и цеплялись за нее, даже когда ей нужно было сходить в отхожее место. Были также племянницы Мозеса Тайлера — Ханна, Джоанна и Марта, дикие и неотесанные. Младшие девочки были двойняшками, и, хотя им было всего по одиннадцать лет, они силой заставляли старших девочек отдавать им свою скудную еду. Когда их ввели в камеру, мы увидели у всех трех сестер следы от давно нанесенных ударов и свежие синяки вокруг ртов и глаз. Девочек сочувственно спросили, не били ли их судьи, но они только рассмеялись и сказали, что это был прощальный подарок отца.
Поначалу многие девочки из Андовера искали со мной близости, поскольку не без оснований думали, что долгие недели заточения должны были научить меня, как пережить тягости тюрьмы. Но я отгородилась от мира, и моя апатия заставила их отвернуться от меня. Единственный человек, который мог бы вернуть меня к жизни, не искал меня и не подходил, а лежал на руках у тетушки, безразличный ко всему окружающему. Дни проходили, так же как и вечера, в полусне. Когда со мной говорил Том, отец, доктор Эймс или преподобный Дейн, только по интонациям я понимала, что они о чем-то просят: «Ешь, пожалуйста, Сара», «Встань, пожалуйста, Сара», «Ответь мне, пожалуйста, Сара». Они все повторяли «пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста…», пока я не затыкала уши и не засовывала голову под солому. Тогда меня оставляли в покое. Ханна Тайлер приняла помутнение моего разума за слабость и попыталась просунуть руку мне под фартук и отщипнуть кусок кукурузного хлеба, который я там прятала. Я оттолкнула руку, но Ханна не сдалась и принялась разжимать мне пальцы, чтобы было легче вырвать хлеб.
Я подняла голову и увидела перед собой мертвенно-бледное алчное личико с выступающими зубами. Мне на память пришла похожая на хорька Фиби Чандлер, которая повторяла: «Ведьма, ведьма, ведьма…» Я села так неожиданно, что девчонка потеряла равновесие и шлепнулась на пол. Ханна глянула на меня искоса, и было видно, что она собирается повторить попытку. Этот взгляд переполнил чашу моего терпения. Том подполз поближе, готовый броситься между мной и Ханной, но я сказала ей, не обращая на брата внимания:
— Только тронь меня, и твои пальцы сгниют и отвалятся от костей!
Она скорчила недовольную гримасу, но остановилась.
— Только попробуй меня тронуть! — повторила я, оскалив зубы. — Ты сидишь здесь, потому что ты подлая и уродливая. А я здесь, потому что я дочь своей матери.
Она попятилась. Краем глаза я увидела, как женщины беспокойно переглянулись. Я поняла, что моя угроза вновь пробудила подозрение: что даже ребенок может оказаться виновным в приписываемых ему преступлениях. Хозяйка Фолкнер и другие собравшиеся вокруг нее женщины из Андовера потупили глаза под моим взглядом, но до меня донеслись предостерегающие слова: «Противостаньте диаволу во всех делах его». Сказанное предназначалось мне, но я в гневе подумала, что это не я запустила руку в чужой карман.
От противоположной стены отделилась и направилась в нашу сторону темная фигура. Это была женщина, одетая в несколько толстых плащей, сшитых вместе. Плащи превратились в лохмотья, от которых шел пар. Я видела, как она неподвижно сидела, опершись на стену, неделю за неделей, с черным безучастным лицом, одинаково равнодушная к пасторам и заключенным. Она раскрывала рот, только чтобы съесть скудный паек хлеба и жидкой каши, которые давал ей хозяин. Она была одной из первых в Салеме, представших перед судом и отправленных в тюрьму, и носила кандалы с февраля, когда подули злые ветры. Преподобный Паррис, салемский священник, который привез ее из Вест-Индии как рабыню, избил ее, добиваясь признания, и теперь она не могла выпрямить спину. Ее колдовство было таким же слабым, как и тело. И таким же хрупким, как Венерино зеркало, с помощью которого она гадала деревенским девушкам.
Женщина перешагивала через распростертых на полу узниц, будто шла через неглубокий ручей. Остановилась перед Ханной, и та убрала с дороги ноги и руки, испугавшись этой чернокожей, которую первой признали ведьмой. Женщина обвела черными глазами камеру, протянула закованные в кандалы руки и сказала:
— Хотите увидеть руки дьявола? Они обвились вокруг моих запястий.
Она делала шаг вперед и поворачивалась, делала еще шаг и снова поворачивалась, чтобы все видели железные кольца, без начала и конца, связанные друг с другом в одну цепь, олицетворяющую рождение, жизнь и смерть. Потом она опустила руки и остановила взгляд своих огромных влажных глаз на мне. Втянула воздух и сказала, запинаясь, будто испытывала страшную боль:
— Я тоже дочь своей матери.
Ее слова отозвались эхом в полной тишине, и она вернулась на свое место у стены. Я не слышала, чтобы она произнесла еще хоть слово. Звали эту узницу Титуба, и после освобождения она будет продана новому хозяину и исчезнет из письменных анналов, как упавший в колодец камень.
