Я прихлебывал чай, слушая его рассуждения и изредка почти автоматически вставляя «ага, угу, конечно, да», но внезапно он остановил поток слов и спросил:
— Сильно Москва изменилась?
В этот момент скрипнул ключ в замке, и в дом вернулась Юля.
— Дед, — рассерженным голосом с порога заявила она, — ты меня больше в магазин за своим коньяком не посылай! Сам ходи за ним! На меня смотрели так, словно я алкоголичка какая-то! И продавать не хотели, пока паспорт не показала. А еще какие-то алкаши привязались, все третьей звали. Не пойду больше!
Я улыбался, вспоминая ее привычку все сваливать в одну кучу. Если утром сломался каблук — то и все остальные события дня будет плохими: вороны будут особенно черными, машины вонючими, а дети в песочнице — крикливыми.
— Вот! — Она поставила бутылку на стол между нами. — Пейте!
Довольная устроенной демонстрацией своей значимости, удалилась из комнаты, задержавшись на мгновение на пороге — проверить краешком глаз мою реакцию.
Я сидел спокойный и добродушный как Будда Майтрейя, хотя вряд ли Юленька знала, кто это такой. А Валентин Аркадьевич спрятал улыбку в своих знаменитых усах.
Мы действительно выпили по рюмке отвратительного трехзвездочного коньяка — чтобы у Изотова было оправдание перед внучкой. Еще немного поговорили о всякой всячине, и я стал собираться.
Уже стоя у открытой двери, Юля нашла в себе смелость спросить:
— Тогда, в автобусе, вы говорили со мной, потому что я внучка деда Вали?
— Нет, Юленька, — доброжелательно улыбнулся я. — Тогда это была чистая случайность. Просто вы мне очень понравились.
— Так почему тогда…
— До свиданья, Юленька, — перебил я девушку и, спускаясь вниз по лестнице, услышал вслед тихое:
— До свидания.
Я вернулся в гостиницу и подарил дежурной по этажу «красиви рюсски матрошка», чтобы не оставалось сомнений в моем блуждании по галереям ГУМа, а то еще сообщит «куда надо». А мне сюрпризы вообще не нужны. Их и без того хватает.
На следующий день я улучил момент и позвонил Изотову из телефона-автомата на станции Кузнецкий мост — до нее было недалеко идти от гостиницы, но в то же время она располагалась на достаточном удалении, чтобы гарантированно не встретиться с кем-то из группы или сопровождавших.
Павлов обещался ждать меня около полудня в холле Третьяковской галереи.
В условленное время я был на месте.
Георгий Сергеевич тоже совсем не изменился — такой же большой и грузный, только почему-то с палочкой.
— Здравствуй, Сережа, — поздоровался он. — Как ваши дела?
Мы потихоньку пошли по экспозиции, иногда присаживаясь на скамейки, и я объяснил Павлову причины своего появления. Как и ожидалось, ни о каком требовании вернуть половину денег он не знал и хоть и старался не показать виду, но заметно расстроился.
— Что же станем делать, Сережа? Так просто этого оставлять нельзя.
И только теперь в моей памяти о Чарли появилось четкое знание, что он был убит неизвестными в начале восемьдесят седьмого.
— Мы разберемся с ним, Георгий Сергеевич.
— Хорошо, Сережа, — вздохнул Павлов. — Жалко мальчика. Я читал о ваших успехах. Игорь (вот как звали Рассела!) достаточно подробно все изложил в своих сводках. Пока мне нравится то, что вы там наработали. А с Игорем… Такое не должно оставаться безнаказанным. И без него в нашей стране полно иуд. Но кажется мне, что это еще не все, что ты привез мне.
— От вашей проницательности трудно что-то скрыть, Георгий Сергеевич. Да, это еще не все. Но…
— Рассказывай, Сережа.
Я собрался с мыслями и без долгих предисловий выложил свое желание:
— В следующем году осенью на всех мировых биржах случится невиданный коллапс. «Черный понедельник» назовут эту дату. Падение за один день будет колоссальным. От двадцати — двадцати трех процентов по основным индексам на европейских и американских биржах до сорока пяти на азиатских. Но в течение двух лет рынки полностью восстановятся.
— Интересно, — Павлов склонил голову. — И-и-и?
— Было бы очень хорошо, если бы на этот период времени в моем распоряжении оказалась значительная сумма. На порядок, а лучше на два больше, чем есть сейчас. Чем больше вход, тем больше выход.
— И где же я тебе ее возьму?
Он придержал меня за руку и усадил на скамейку перед огромным полотном с изображенной на нем горой человеческих черепов.
— Апофеоз войны, — прокомментировал картину Павлов. — Не знал художник Верещагин, что будущие войны будут вестись не на выжженных полях, а на площадках фондовых бирж. Однако результатами нынешних войн будут не жалкие горки костей и разрушенные кишлаки. Победитель получает весь мир. Право диктовать свою волю. Наверное, ради такой цели ничего не жалко?
— Не знаю. Наверное. У моей войны другие цели.
— Но итог будет тем же, — то ли спросил, то ли заключил Павлов.
— Знаете, Георгий Сергеевич, я два года не только делами занимался. Я читал. Читал все то, что невозможно прочитать здесь. И вот что я вычитал. Примерно в то же время, когда художник Верещагин в чине поручика ездил по гарнизонам Средней Азии, набираясь впечатлений для вот этой картины, на другом конце света шла война. И там этих черепов были не кучки, там горы громоздились до неба. Есть много точек зрения о причинах войны, о тех, кто ее развязал. Кто-то винит парагвайских диктаторов, возомнивших о себе невесть что, кто-то настаивает на том, что во всем виноваты безголовые бразильцы.
Есть мнение, что войну развязали деятели из Британии, чьим пароходам было запрещено появляться в Парагвае, а банковские дома Бэрингов и Ротшильдов никак не могли втюхать парагвайцам — на тот момент единственной индустриальной стране в Южной Америке — свои кредиты. Но факты, факты: Парагвай до войны — ведущая южноамериканская страна без внешнего долга, без безработицы, без преступности, без инфляции, но зато со всеобщей занятостью, сытостью, образованием, которое, кстати, было бесплатным…
— Прямо СССР какой-то. Почему же в наших учебниках о том Парагвае ни слова?
— Наверное, потому что там социализм стал не результатом борьбы народных масс, а итогом кропотливой работы трех поколений диктаторов, понявших, что самым послушным гражданином будет довольный гражданин.
— А разве так бывает? Чтобы социализм шел сверху?
— В Парагвае было. Диктаторы Лопесы очень своеобразно для того времени взаимодействовали с внешним миром — брали не кредиты, а нанимали специалистов: инженеров, архитекторов, учителей. Выгнали из страны испанских колонизаторов и национализировали их землю, на которой развернули фермерские хозяйства и самые настоящие колхозы — хозяйства с общественными основными фондами. Они назывались «Поместья Родины». Представляете?
