Пролог
— Мам! Ма-ам! — Если она не отзовется, я точно сойду с ума. — Ну мам!
С кухни донеслись звуки валящейся с полок посуды, и спустя секунду рассерженная мать возникла на пороге моей комнаты.
— Чего ты орешь, как резаный? Рейган войну начал?
Моя мама была коммунистом с десятилетним стажем и пламенно ненавидела всех своих идеологических противников — особо страстно почему-то Рейгана и Вильюна. Наверное, она по-настоящему тревожилась за судьбу несчастных негров на юге Африки. Или такова была новая линия партии. Впрочем, она все делала пламенно — пламенно варила борщ, с тем же большевистским чувством выступала на родительских собраниях, когда я еще учился в школе, и так же страстно клеймила позором происки нерадивых сантехников и их начальников — на кухне, когда приезжал в гости мой дядька — ее родной брат. Был дядька Мишка совершенно беспартийным и абсолютно безыдейным. Кажется, такая установка стала его религией. Он спорил с мамой просто ради спора — чтоб позлить убежденную в своей правоте старшую сестру и под шумок жаркой дискуссии выпросить себе пару дармовых стаканов водки.
— Так чего орал? — Мама смотрела на меня строго и встревоженно.
Я показал пальцем в телевизор, где шли вечерние новости.
— Слушай, мам, сейчас она скажет: «Ударную стройку посетил член Президиума Совета министров СССР, руководитель Штаба строительства БАМ Дмитрий Филиппов. В теплой, конструктивной беседе с работниками участка он выяснил…». — Я выкрутил регулятор громкости звука в телевизоре на максимум.
— …пробивают длиннейший в СССР Северо-Муйский тоннель, длина которого, по завершении строительства, составит более пятнадцати километров! — раздался из телевизора голос корреспондента. — Ударную стройку посетил член Президиума Совета министров СССР, руководитель Штаба строительства БАМ Дмитрий Николаевич Филиппов. В теплой конструктивной беседе с работниками участка он выяснил, какие трудности стоят перед строителями участка… — Я убрал громкость.
Мама смотрела на меня недоуменно. Она не понимала, что такого особенного я ей показал, и поэтому я под ее удивленным взглядом написал записку.
«Ну и что в этом такого? Днем новости где-то послушал по радио».
Она не видела, что я написал, и я свернул лист пополам.
— Ну и что в этом такого? Днем новости где-то послушал по радио.
Я протянул ей свою записку.
— Что это? — Она прочитала короткую строчку. — Ты издеваешься, что ли? Дразнишься?
Я молча протянул ей еще одну бумажку, заготовленную мною еще до начала вечерней программы «Время». На ней моим совсем не каллиграфическим почерком были написаны слова, которые она только что произнесла.
Она, взяв в руки белый в синюю ученическую клеточку листок, прочла мои каракули и, потрясенная, опустилась на диван.
— Что же это, Сережа?
Если б я знал! Сам уже три дня просыпаюсь со странными ощущениями — стоит мне задуматься о будущем, как я ясно вижу его перед собой. Вплоть до мельчайших подробностей. За эти три дня я перерыл все доступные психиатрические справочники. Но все, что мне удалось найти хоть немного похожего на то, что происходит со мной — невнятный лепет о дежавю — и это было совершенно не то. Мое дежавю было… как будто вывернуто наизнанку. Я не узнавал случившееся, как произошедшее со мной когда-то давно, но напротив — видел то, что произойдет с людьми вскоре. И не только с ними.
— Он погибнет в тысяча девятьсот девяносто восьмом году. Его взорвут в подъезде его собственного дома. В Ленинграде. Тогда он будет называться Санкт-Петербург. В октябре.
— Кто погибнет? — Мама округлила глаза.
— Дмитрий Филиппов.
Мама посмотрела в телевизор, где еще живой и здоровый комсомольский вожак пожимал крепкие руки строителям железной дороги.
Глава 1
В первый день, когда я почувствовал изменения, происходящие со мной, мне показалось, что такой дар должен быть забавным: знать все заранее, не об этом ли частенько мечтает любой человек? Я ходил по городу, останавливался на знакомых улицах и «вспоминал» их будущее. Новые дома, которые будут построены на месте пустырей через двадцать лет, дороги, парки, площади: город открывался передо мной сразу во множестве временных пластов — вплоть до 21 декабря 2012 года. Он вырастал из себя самого — старого, из того, где я жил сейчас. Перед моими глазами проступали контуры новых строений, подчас неожиданных и невозможных. Видения не были плавными — память оказалась дискретной — все, что мне удавалось увидеть об интересующем меня предмете, давалось рывками: вот на пустыре стоит цирк-шапито, а следующее воспоминание — его уже нет, а на этом месте строится автодром.
Проходная в Управление завода технического углерода, мимо которой я проходил почти ежедневно по дороге в институт и обратно, в моих видениях вместо привычной деревянной доски «Требуются!» обзавелась мраморной плашкой «Налоговая полиция по Заводскому району г. Нска». А потом и она сменилась анодированной металлической пластиной с вовсе непонятной надписью «Федеральная служба Российской Федерации по контролю за оборотом наркотиков». При этом к зданию бывшего заводского Управления кто-то достроил еще пару этажей сверху. Разве нужно контролировать и оборачивать наркотики? Разве не положено их запретить? Некоторые вещи я не понимал.
Нет, в текущей жизни все было как прежде — я видел людей и предметы так же как и неделю назад, но стоило на чем-то или ком-то сосредоточить свое внимание, как я начинал «вспоминать». Правда, после таких «воспоминаний» начинала сильно болеть голова. Пришлось таскать с собой аспирин и цитрамон — а больше в домашней аптечке ничего и не было. Не валерьянку же пить.
Смешно преображалась моя вечная компаньонка по лабораторным работам — Зойка. Она через какой-то десяток лет из тощей пигалицы превращалась в расплывшуюся табуретку с бюстом, в котором было, наверное, столько же килограммов, сколько в ней всей сейчас.
Захар Майцев — наш третий постоянный участник научных изысканий — к тому же сроку становился щеголеватым доцентом, лишенным большей части растительности на голове. Несколько преподавателей за эти годы должны были умереть, и я пару раз порывался сказать Хорошавину, чтобы он переставал курить, а Маркову с кафедры ТОЭ хотел посоветовать бросить его горные лыжи, но каждый раз что-то останавливало меня. Скорее всего, надо мной бы просто посмеялись и все мои усилия по спасению их жизней пропали бы втуне.
Мама… В моих видениях она проживала долгую, трудную жизнь и к декабрю двенадцатого года все еще была бодра.
И только с самим собой у меня выходило все как-то криво и противоречиво. Сколько я ни вглядывался в зеркало, а мое «будущее» всегда виделось иным, чем в прошлый раз. На день-два еще удавалось «заглянуть», а позже все расплывалось каким-то невнятным образом — как в телевизоре с ненастроенной антенной.
