с вами спорит! Дураков нет. И про эволюционеров помню! Да, про эволюционистов. Да, в сугубо личном порядке. Спасибо, Игорь Октавьевич, до связи!
Арефьев повесил трубку, выбрал из вазочки сушку, формой казавшуюся пожёстче других, вспомнил анекдот про сопромат, раздавил её в кулаке и сказал негромко сам себе:
- Фигня какая-то начинается!
* * *
В гулком дощато-клеёнчатом зале две белые фигуры в сетчатых масках ожесточённо хлестались рапирами, распространяя в воздухе свист, звон, сопение и солёную влагу. Тот, который пониже, пощуплее и сопел потоньше, с издёвкою запутал соперника издевательскими финтами и несколькими неакадемическими приёмами уронил его на колени. Победитель отсалютовал побеждённому, с фырканьем снял маску и оказался дамой средних лет с гладким шляхетским лицом и насмешливыми близорукими глазами.
Поверженный неприятель тоже снял маску и, не подымая пепельно-седой головы, спросил:
- Юлия, где твой кинжал?
Победительница с укором ответила:
- Я не Ирэн и побеждённых не добиваю, - голос у неё был низкий, но всё равно мальчишечий.
Помилованный поднял глаза. Он был заметно старше - на много учебных лет и ещё на что-то важное, - но почти так же свеж, с моложавым узким лицом.
- Подымайтесь, идальго! - приказала Юлия и заложила оружие под мышку.
Побеждённый покорился и сделал к даме решительный шаг, но возникла помеха:
- Евгений Маркеллович, нам пора! - глядя в телефон, сообщила коренастая девушка с чёрным ёжиком и небольшой азиатчинкой в глазах, прежде мирно месившая в углу многопудовую грушу.
- Хорошо, Зумрут! - откликнулся Евгений Маркеллович.
Девушка подтянула сползшие в атаках боксёрские трусы и отправилась преображаться.
- Наши галактики расходятся? - Юлия простёрла руку для поцелуя.
- Поеду выбивать деньги, - Евгений Маркеллович с цветком перевёрнутой рапиры направился к дверям, сопровождаемый лёгкой, несмотря на широкую спину, Юлией. - Кукурузники заслужили свой миллион.
- Я к Лене, - в свою очередь сообщила дама. - Будем ковать золото.
- Увидимся? - он был уверен в ответе.
- Где? - она уставилась недоумённо в его благодушное лицо.
Евгений Маркеллович возмутился:
- Разве ты можешь не придти и бросить нас?
- Отчего "нас"?
- Меня с ребёнком!
- Отрадно, что ты наконец-то начал думать о детях!
Они рассмеялись - не столько над этими язвительно-глуповатыми словами, сколько над тем, что знали о себе - так радостно, что зал в их глазах вместо зеленоватых ламп осветился настоящим солнцем.
* * *
Профессор Беспамятных огляделся. Кроме доцента Рябиновича, который полжизни был незаменимым Анатолием Григорьевичем, а до того ещё добрым Толей, по-настоящему знакомых пока не появилось - только виденные в разное время лица.
Кто-то сказал, что генералище Чуков казался вечным, однако ж и его час пришёл, как и полагается, после продолжительной болезни или там скоропостижно - ещё объявят. Рябинович об этом уже слыхал и успел поразмыслить о своём отношении к покойному генерал-полковнику. Отношение было философским. Злость на этих людей у Анатолия Григорьевича давно повыдохлась. Беспамятных же генерала Чукова не любил уже скорее за позднейший отрезок биографии, но тоже зла не держал.
Пожав о Чукове плечами, первым делом друзья обсудили свежий слух о том, что американцы, если новости не врут, собрались привлекать к суду за отрицание очевидного и несомненного глобального потепления. Рябинович полагал, что это здешняя клевета и демагогия и там ничего подобного быть не может. Беспамятных же отвечал, что подобное запросто может начаться не только там, но и здесь.
Девочки, по виду студентки-филологи, делились усвоенными знаниями:
- ...Как возникают? Например, мамашка траванула приёмную дочку, решила: кранты котёнку, - а та проблевалась и очухалась. Отсюда и пошли все сюжеты о мёртвой царевне...
- Не думаю, что будет очень интересно... - признался Рябинович.
Рослый профессор Виктор Петрович высказался вполголоса и пригнувшись:
- Да уж, у Бляхера с Русскиным часто выходит не только глупо, но и скучно... Но всё-таки послушать не мешает. Уж не думал, что кого-то по-прежнему волнует "чистая хронология". Сколько ж лет её турзучат?
- А я на прошлой неделе видел по телевизору анонс, - прибавил к известному Анатолий Григорьевич. - В какое-то время повторяют старую передачу про это дело. Вроде и продолжение досняли.
- Так и я по радио недели две назад слыхал, - с сомнением ответил Беспамятных. - Сам Формовский выступал - бородатый. И ещё сторонника с собою привёл. Говорили, что Александр Невский - сказочный герой.
- Ну, не без того... - согласился с бородатым Рябинович.
- Но всё ж таки сомневаюсь, что круглый стол в институте созвали, припомнив "чистую хронологию" из-за передачи, - закруглил идею профессор. - Тут либо тенденция, либо Русскина с Бляхером шандарахнуло...
Речь велась об экстравагантной теории, некогда соткавшейся словно из воздуха перемен - вопреки надеждам, удивительно спёртого, "как будто тухлое разбилось яицо" (как говаривал Виктор Петрович). Впрочем, семена теории (вернее, неуловимые споры) заранее пробудились после долгого сна. Быстро мутировавшие поколения причудливых организмов чавкали смутной питательной средой.
Всё началось в позапрошлом веке. Способный, образованный обильно, но без порядка, молодой человек из особенных не удовлетворился тремя годами отсидки за безуспешную пропаганду взятия справедливости и, наконец, попался по-крупному. Витиеватое обвинение состояло в том, что особенный молодой человек сотоварищи покушался на существующий строй и жизнь Известного Лица. Лицо это страшно обрыдло решительно всему мыслящему населению и справа и слева, включая самого себя, навечно расщеплённого. Было ещё основное, немыслящее население. Оно и стало причиной раздора. Все старались его осчастливить, кто как мог. Лицо не находило себе места, доводя мыслящих доброхотов до крайности.
Смягчающим обстоятельством для молодого человека послужила полная неизвестность его конкретной вины. Только по прошествии многих лет открылось, что однажды он держал в руках контакты бомбы, должной взорвать железнодорожное полотно под поездом Известного Лица. Отягчающим обстоятельством стал внезапный вожделенный успех его особенных товарищей, достигнутый, в том числе, благодаря его запирательству в отчаянной верности. К удаче молодого человека, ни в чём определённом его обвинить не смогли, а потому жизнь ему оставили - по крайней мере, во временнóм отношении. В пространственном её ограничили высотой, шириной и длиной камеры.
Оказавшись в прискорбнейшем положении, он учудил такое, что аукнулось в грядущих веках и даже аукнулось векам давно минувшим. Для начала он поступил, как обычно поступает любой грамотный человек, чтобы не сойти с ума, притом необязательно русский. Он хватился, чего бы почитать. Ему предложили только французскую библию.
С горя он вчитался в то, к чему никаких тёплых чувств не испытывал. И случилось чудо - не чета перстощупным чудесам Гуттенберга и Уатта, но сопоставимое с прозрениями Коперника и Левенгука, без которых не было бы ни борьбы Пастера, ни вдохновений Кибальчича, так рано перехваченных верёвкой. Но "грядущий за мною сильнее меня",
