используя обсценную лексику, пояснял, что он по этому поводу думает, и что собирается делать.
— Приеду домой, — завершил свою речь Гриша, — всё отцу расскажу. Он этих Лисицких в такое дерьмо втопчет, пожалеют, суки, что на свет появились! И прапора этого надо на кол сажать!
— Сначала поправляйся, — посоветовал я. — И подумай хорошенько, чтобы дров не наломать сгоряча. С Лисицкими — это отдельный разговор, но при любом раскладе они просто так не отделаются. А Кирюхин без вариантов под трибунал идёт. И вряд ли за решёткой жизнь у него будет такой сладкой, как была в столовой. А я пока домой съезжу, семью навещу.
Орешкин тяжело вздохнул, но, похоже, согласился со мной, что лишний раз подумать в сложившейся ситуации не помешает. А я тем временем вытащил из кармана заранее отсчитанные пятидесятирублёвые купюры в количестве десяти штук, протянул их Григорию и сказал:
— Нам директор ещё небольшую стипендию-премию выписал. Я твои пятьсот рублей возвращаю.
— Да зачем, Гарик? — отмахнулся Орешкин. — Оставь себе.
— Нет, Гриша, я тебе слово дал, что верну долг. А слово своё я держу всегда.
Я положил деньги на тумбочку, подмигнул Орешкину и покинул палату. Денег у меня ещё осталось достаточно, чтобы купить подарки для родителей и сестры. А больше мне и не нужно — шиковать в отпуске я не собирался.
А вот что долг вернул — это хорошо. Домой теперь можно было ехать со спокойной душой. Не люблю я долги.
Пока добирался до вокзала, думал об Орешкине, о Лисицких, об Ане, о Васильеве — да о чём я только не думал. И лишь когда я сел на свою полку в плацкартном вагоне, эти мысли меня оставили, и я действительно ощутил, что еду домой.
К семье.
Глава 18
Екатеринбург, железнодорожный вокзал, Игорь Васильевич Воронов
Возвращение в родной Екатеринбург оказалось шокирующим.
Ещё в момент, когда я спрыгнул из вагона на перрон, уже заметил, как сильно изменилась обстановка вокруг. И с каждой новой секундой, что я смотрел по сторонам, эти различия между нынешним городом и тем, из которого я уезжал, бросались в глаза все сильнее.
Когда я отправлялся в академию, здесь всё было чисто и опрятно. Люди, пусть и не слишком уверенные в будущем из-за смерти его императорского величества, старались улыбаться и жить дальше, несмотря на выпавшие испытания. Ларьки с продуктами и напитками, установленные в специально отведённых местах, работали, и у них собиралась очередь из покупателей.
А сейчас...
Бесконечная череда старушек с разложенными на платках пирожками, семечками и прочими необходимыми для путешественников вещами вроде вязаных носков. По перрону, зазывая проезжих, гурьбой двигались цыгане, по-хозяйски осматриваясь. Грязь, которую, похоже, не убирали с момента, как я уехал...
— Подайте Христа ради, — услышал я дребезжащий голос седого деда в обносках, что шаркал по перрону, держа перед собой шапку, в которой уже лежало несколько монет.
— Какого хрена, — прошептал я, следуя по перрону и не веря в то, что вижу. — Я что, на этом поезде ещё в какой-то мир переместился?
Действительно, я будто вернулся в девяностые из моей прошлой жизни. Такая тоска и уныние со всех сторон, безнадёга и отчаянье в глазах людей. Я уехал из благополучного города, а вернулся в разруху и нищету.
Пребывая в состоянии лёгкого шока, я остановился возле старушки, торгующей пирожками у самого края платформы. Она была невероятно стара, покрытые пигментными пятнами руки дрожали, глаза подслеповато щурились. И так мне ее жалко стало...
— Держи, бабуль, — произнёс я, протягивая ей рубль.
— Тебе с чем, внучок, с картошкой или капустой? — спросила она, показывая две эмалированные миски со сбитыми краями, в которых горкой лежали жареные пирожки.
И хоть они и выглядели аппетитно: ноздреватые, с чуть расслаивающимся тестом, но после того, как я посмотрел на вокзал родного города, аппетита у меня никакого не осталось. Хотелось просто помочь старушке.
— Да я сыт, — ответил я, — просто держи, бабуль.
— Нет, внучок, ты что? Я так не могу, — тут же попыталась всучить мне деньги обратно старушка. — Никогда я милостыню не просила, всё сама... Хочешь, возьми пирожок, но просто так я денег не возьму.
— Тогда с капустой, — ответил я, — но сдачи не надо!
Взглянув на меня, как на безнадёжно больного, старушка выдала мне пирожок, и всё же оставила сдачу себе.
Отойдя в сторонку, я откусил от пирожка, наблюдая за тем, что происходит вокруг. Я всё это уже видел, я всё это уже проживал однажды...
Пока я уплетал оказавшийся очень вкусным пирожок, к той самой старушке подошли двое мордоворотов в спортивных костюмах. Не сказать, что после Громова они казались мне большими, но по сравнению с щуплой старушкой, сидящей на складном стульчике, смотрелись крайне внушительно.
Ситуация заставила меня напрячься. Уж слишком всё вокруг напоминало мою первую молодость. А потому я будто переключился, словно кто-то в голове тумблер щёлкнул, и я теперь воспринимал всё иначе.
А когда один из
