же не проявляет ни малейшего интереса к тому, что зону его комфорта нарушил посторонний человек, – наоборот, опустил ресницы, показывая, как сильно ему безразлично происходящее вокруг. Некоторое время я, прислушиваясь к ощущениям, рассматриваю его ссутуленные плечи, покрасневшие от холода щёки и длинные пальцы с грязными, поломанными ногтями, крепко держащие сигарету. Обут Олег в летние тряпочные кеды на тонкой подошве, причём не зашнурованные. Поджимает промокшие и, вероятно, замёрзшие ноги. Его голову согревает натянутая на лоб чёрная вязаная шапка, из-под которой торчат безобразно отросшие за эти месяцы светлые волосы. Выглядит он несвежим, даже замызганным. Расстёгнутая наполовину куртка и пижамные штаны завершают образ просящего милостыню, опустившегося на самое дно социальной ямы бездомного. Щетина торчит пучками, а на шее выступила аллергия, возможно, от лекарств. Хотя Олег и уверен, что меня больше нет, из нас двоих скорее он походит на поднятый из могилы труп. Тем не менее развернуться и убежать не хочется. Скорее забрать его отсюда, хорошенько отмыть и накормить.
Очевидно, что он не способен пережить мою смерть. Хочется погладить его, рука дёргается, но я перебарываю порыв, решив, что в данный момент это лишнее.
Подавившись дымом, Олег кашляет несколько секунд, затем, сплюнув на землю, вновь погружается в себя.
– Привет, – тихо говорю ему, – я хотела попросить у тебя сигарету. – И широко улыбаюсь, не в силах сдержать слёзы, вспоминая наше знакомство.
Тогда, на балконе Катиной квартиры, Олег показался мне странным, пугающим и непонятным. Но невероятно притягательным и сексуальным. С тех пор прошло около трёх лет, навсегда изменивших моё отношение к себе, своей жизни и к нему. Сердце сжимают тиски любви и нежности. Мой хороший, болеющий, раздавленный жизнью и обстоятельствами. Возомнивший себя способным вершить судьбы, но сломавшийся под гнётом последствий принятых решений.
Он вздрагивает, выронив сигарету в снег, поднимает ошарашенный взгляд. Несколько раз моргает, рассматривая меня снизу вверх и широко улыбаясь. В его глазах столько радости и обожания, что моё сердце пропускает удар, а затем разгоняется так, словно я бегу марафон. Руки снова тянутся к нему. Если бы Олег позвал, я бы упала в его объятия, разрыдавшись. Но он лишь продолжает смотреть и улыбаться.
– Ты же не куришь, – шепчет и двигается, предлагая присесть на нагретое им место. Я тут же принимаю приглашение.
Олег жадно рассматривает моё лицо, не делая ни единой попытки дотронуться. Склоняет голову влево, потом вправо. Он любуется и восторгается так, словно перед ним неведомая диковинка. Даже дыхание задерживает, – я определяю по долгому отсутствию пара изо рта – в благоговении сжимает ладони. Кажется, он думает, что перед ним ангел.
– Прости меня, Алечка, – говорит, поджимая губы. Озарённое радостью лицо грустнеет, счастье уходит, уступая место тяжёлым мыслям.
– Милый. – Я дотрагиваюсь до его щеки, и он трётся о мою ладонь, прикрывая глаза от удовольствия.
– Если бы я только мог повернуть время вспять. Может, хотя бы сегодня ты меня поцелуешь? – шепчет.
– Конечно.
Я приближаюсь и касаюсь его губ своими. Сначала осторожно, затем увереннее, в следующую секунду он приоткрывает рот, и я целую сначала его верхнюю губу, затем нижнюю, не обращая внимания на тошнотворный привкус никотина. Так надо сделать, я чувствую.
Мы целуемся несколько минут. Вовсе не так, как делают это истосковавшиеся любовники, скорее, как необходимые друг другу люди. Он ласкает мои губы трепетно и нежно, прикосновения его пальцев к моим шее и голове невесомые, словно Олег боится, что действуй он хотя бы каплю настойчивее, я исчезну. Он будто не верит, что сможет дотронуться до меня по-настоящему, словно я прозрачная. Но я-то знаю, что мы оба живы. Я вцепляюсь в его плечи, не позволяя отстраниться, затем просовываю руку за шиворот, поглаживая его шею и лопатки. Доказывая, что я тёплая и самая что ни на есть реальная. Спустя несколько минут он сам начинает понимать это. Отстраняется и смотрит совсем иначе, как за минуту до поцелуя. Прищуривается, анализируя происходящее. Мысленный процесс даётся ему с трудом, лоб и переносица покрываются мимическими морщинами.
– Олег, это я, Аля, – пытаюсь помочь ему.
Он отрицательно качает головой.
– Не может быть.
– Ты бы никогда не причинил мне вред. Милый, ты всё перепутал. Твой папа сделал операцию, я здорова. И ещё… теперь верю в твоё раскаяние относительно Алины. Отчасти даже понимаю. Я много думала, взвешивала, писала свои изложения. Такие же, как в твоих дневниках. Перечитывала, вспоминала каждый наш день, каждое твоё слово. И всё поняла. Ты сполна расплатился за ошибку. Хватит с тебя уже.
– Раскаяние относительно Алины? – поражённо переспрашивает он. – Но как? Я же помню, я же видел, как ты… а я…
– Олег, но я жива.
Он смотрит вытаращенными, испуганными глазами, а рот безмолвно открывается и закрывается. Снимает шапку и ерошит волосы, больно потянув за кончики. Выражение серых глаз отражает внутреннюю борьбу. Я вижу то безумный блеск, словно там, за радужками пляшут тени невидимых существ, как он сам всегда говорит, его «бесов», то осмысленный и серьёзный взгляд, который так хорошо знаю.
– Но тогда… – мямлит он, хватая меня за руку, – всё, что я думал, все мои мысли и воспоминания… они не мои. Аля, ты жива! – восклицает, словно сообщая мне эту новость.
Я быстро киваю и улыбаюсь, следя за эмоциями, отражающимися на любимом лице: радость, понимание, шок, недоверие, гнев.
– Милый, ты болен, – мягко говорю я, – тебе нужна помощь.
– Мне нужна ты, – взмаливается он.
Утыкается мне в колени, прося ласки, и я кладу обе руки ему на голову, глажу и зачем-то дую, словно минус пятнадцати по Цельсию не хватает, чтобы остыть. Просто так надо, я чувствую.
– Аля, у меня болит голова. Так сильно болит. Всё перемешалось. Мне очень больно.
– Потерпи, – шепчу я, продолжая гладить и одновременно кивая санитарам, что пора.
Как только к нам приближается персонал больницы, Олег вскакивает на ноги, начинает возмущаться и сопротивляться. Он боится снова оказаться в одиночестве, ему требуется моё присутствие как физическое доказательство того, что беда, которая убивала его последние недели, ненастоящая.
Ему на самом деле плохо. Лицо и тело горят, температура поднялась на два градуса. Моральная, психологическая боль каким-то образом переросла в физическую. Словно внутри кипит борьба реальности с безумными идеями, вызванными болезнью. Мы оба балансируем над ямой, обителью его демонов, не желающих, чтобы он снова поверил в возможность счастья. Но я жива. И все порождённые недугом аргументы разбиваются об этот факт вдребезги. Я рядом всё то время, что требуется. Держу его за руку, шепчу бессмысленные слова.
А на следующий
